Все, что положено человеку, смог сделать в жизни Дмитрий Гулиа. И превосходно исполнил свою должность человека на земле.

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО

Он был уже плох. Почти ослеп. Исхудал. Лицо пожелтело. Тонкие пальцы, казалось, просвечивали насквозь. Острый сахарный диабет медленно, но необратимо подтачивал его силы.

Бороться против недуга было тяжело. И врачам, и ему.

Жил он тогда, в последнюю свою осень, на даче в Окроканах. Это недалеко от Тбилиси, в большой складке горы Мтацминда. Там тихо, безветренно, прохладно. В тот предвечерний час пьяно пахло скошенной травой и свежевыпеченным хлебом.

Симон Чиковани сидел на балконе, укутанный в теплый халат. Из комнаты доносился гул стадиона и голос ведущего телепередачу. Симон Иванович слушал: футбол был его слабостью, и он живо реагировал на все, что творилось на поле. Я дождался окончания игры и только тогда подошел к нему.

— Приехали? Вот хорошо, — сказал он. — Рассказывайте московские новости...

Он внимательно слушал мой сбивчивый рассказ — о том о сем. Иногда прерывал, задавал вопросы, а после вечернего чая сказал:

— Ну, а теперь давайте побеседуем на нашу тему.

Слово «нашу» он произнес с особой интонацией, как бы давая понять, что помнит наш уговор — поговорить о поэзии. А я, признаться, думал, что он позабыл, не до того ему сейчас. Напоминать же было неловко, а в таком его состоянии даже неуместно. Но раз он сам сказал, значит, ему хочется, поэту хочется говорить о поэзии.

Мы были не одни. С нами был неразлучный и преданный друг Симона Чиковани — критик и литературовед Георгий Маргвелашвили. В тяжелые для поэта дни он счел своим долгом записывать его «мысли вслух», тут же, по ходу той или иной беседы, фиксируя раздумья поэта, человека огромной культуры. А если эти своеобразные монологи Симона Чиковани звучали по-грузински, но предназначались для русской прессы, то они сразу же переводились и записывались по-русски. Далее текст зачитывался автору и уточнялся. Так родились некоторые последние по времени статьи Симона Чиковани, опубликованные в газете «Заря Востока», в журналах «Вопросы литературы» и «Литературная Грузия». Частично, кроме моих вопросов и ряда ответов, так фиксировалась и эта наша беседа.

Зная пристрастие Симона Чиковани к теме, затронутой им в иной форме во многих его стихах, я спросил, какое содержание вложил бы он в распространенное понятие «поэтическое ви́дение мира» и в чем он лично видит различие между поэтическим образом в лирике и в эпическом творчестве? Я не ошибся — в ответ прозвучал взволнованный монолог поэта:

— Я, пожалуй, редко задумывался над вопросом: что же такое «поэтическое ви́дение мира»? Для поэта это такое же органическое свойство, как свидетельства всех пяти чувств для любого человека, и поэт так же мало думает об этом своем «воспринимающем аппарате», как и любой человек о своем зрении, слухе, обонянии. Для меня поэзия — это накопление интенсивных впечатлений, сгусток пережитого и продуманного, разрядка накопившихся мыслей и чувств. Я однажды писал, что сфера поэзии — это покорение действительности вдохновением и создание новой, поэтической действительности. Поэзия всегда является чудесным результатом непростой, напряженной, драматической встречи поэта и мира, искрой, высеченной при их столкновении, независимо от того, гармония или конфликт связывают поэта с миром. Равнодушие неспособно высечь эту искру, то есть неспособно к зачатию стиха.

Но ваш вопрос можно, разумеется, толковать и более узко. Мне вспоминается разговор, происшедший у меня в конце тридцатых годов с крупнейшим нашим поэтом Галактионом Табидзе. Как-то утром я встретил на улице этого обычно несловоохотливого человека, и он с ходу смутил меня неожиданно серьезным вопросом: что я считаю поэзией и как воспринимаю окружающий мир? И не дожидаясь моего ответа, сам же стал отвечать на него — настолько сильно было у него, видимо, желание высказаться. Он сказал, что у каждого предмета и явления в природе, вообще в действительности есть своя музыка, свое звучание и что он слышит эту музыку предметов и явлений, всего, что он видит и ощущает. Всякий подлинный поэт и должен воспринимать тончайшие нюансы этой музыки бытия, улавливать тональности предметов и явлений, чтобы воспроизвести это на струнах своей души. Пример такой полифонической поэзии являют нам Блок и Рильке, хотя можно назвать и очень больших поэтов одной (и, как правило, до предела напряженной) интонации.

Меня тогда очень обрадовала, — продолжал Чиковани, — эта доверительная откровенность поэта, редко высказывавшегося о стихах не в стихах. Мне понравилась определенность его суждений, созвучность их его собственному поэтическому опыту. Вне всякого сомнения, у Галактиона Табидзе поэтическое восприятие мира проистекало из его музыкального восприятия, поэтический образ порождался у него музыкой жизни.

Это, конечно, не значит, что все поэты воспринимают окружающее музыкально. Иные, насколько я знаю, видят в предметах и явлениях их пластическую, живописную сторону, воспринимают мир «весомо и зримо», и вещи открывают им свои линии, краски, объемы, их оттенки, переливы, светотени. Поэзия, порождаемая таким восприятием, в равной мере естественна и закономерна.

А разве нет поэтов, которым одновременно доступна и музыкальная, и живописно-пластическая палитра жизни? Такая универсальность придает еще большую глубину поэтическим творениям. И, акцентируя, выделяя свой основной принцип жизневосприятия, тот же Галактион Табидзе вовсе не утверждал, что ему чужды иные стороны предметов и явлений. Лично я, говоря откровенно, никогда не пытался приводить в стройную систему доступные и свойственные мне способы покорения действительности поэзией. Я старался доверять своему поэтическому чутью. Доминанта могла возникнуть и возникала объективно, без сознательных усилий, прилагаемых к этому. Но главным для меня всегда были не пластика или музыкальность восприятия и ви́дения, а драматизм связей вещей, что и определяло мою интенсивность переживания мира.

Здесь мне хочется сказать о метафоре, которая для меня также не просто поэтический аксессуар и тем более не декоративно-украшательский прием, не орнамент, а своего рода телескоп или микроскоп, через который раскрывается мир, вернее, тайны мира, недоступные обычному невооруженному глазу. Именно поэтому становится поэзия орудием открытия и познания мира, его далей и глубин. Вместе с тем метафоричность — могучее средство выражения душевного строя поэта, одно из самых органических свойств лирики. Метафора — это специфически поэтическое средство открытия и утверждения сложной связи в предметах, явлениях, она — орудие ассоциативного освоения мира, и она