Миноса, при мудромъ правленіи котораго Критъ распустился вновь подобно напоенной сокомъ лозѣ: эпоха, нами описываемая, – за нѣсколько десятилѣтій до апогея его царствованія, середина II тысячелѣтія до нашей эры. Это время, когда уходящій въ прошлое доиндоевропейскій матріархальный культъ быка (оставшійся нынѣ въ видѣ корриды) постепенно уступаетъ мѣсто патріархальному индоевропейскому (и не только, но въ любомъ случаѣ болѣе позднему) культу коня (созданія, столь любимаго и цѣнимаго Имато, на коемъ – впервые – прервалась царская династія; хотя именно Имато олицетворяетъ уходящее – культъ быка, а Касато – приходящее – культъ коня[10]; хотя и Миносъ – слѣдующій правитель – сынъ быка), культу коня, пришедшему съ Востока, а неиндоевропейскій народъ минойцевъ – индоевропейскимъ ахейцамъ (микенцамъ, грекамъ). И именно произошедшими событіями и зачалась заря того, что много тысячелѣтій спустя примѣнительно къ Эгейскому міру назовутъ героическимъ вѣкомъ, начавшимся борьбой противъ міропорядка во имя цѣлей высшихъ и окончившимся въ жестокихъ войнахъ (среди которыхъ – какъ эпизодъ – Троянская война), истребившимъ цѣлыя поколѣнія героевъ, которыя въ тѣ болѣе позднія годины были уже неспособны воевать съ богами и міроустройствомъ и отдали себя на растерзаніе собственныхъ и несобственныхъ страстей, земныхъ, слишкомъ земныхъ, вылившихся въ поистинѣ «войну всѣхъ противъ всѣхъ». Герои тѣ – не богоборцы, какъ М., но быкоборцы, не теомахи, но тавромахи

И мы вовсе не то желаемъ изречь, что та-де эпоха – когда міръ лежалъ еще въ пеленкахъ – была свѣтомъ, а не мглою (признава я, однако, что и нынѣ, и тогда – всё во мглѣ): мы лишь напоминаемъ читателю, что тогда и тамъ, на Критѣ за одно поколѣніе до славнаго царствованія Миноса, правленье чье – несмотря на успѣхъ небывалый – было началомъ конца, закатомъ минойскаго (а вскорѣ и микенскаго) Крита, лебединою его пѣснью, прощальнымъ взмахомъ крыла, – лучъ небесный, пришедшій съ Востока, незакатный и невместимый, впервые пронзилъ землю дольнюю, и впервые были опознаны подлинныя Добро и Зло, которыя, однако, по ту сторону добра и зла: по ту сторону стадныхъ, извѣчно-привычныхъ о томъ представленій, – а Я впервые осознало себя какъ Я: Я, гордо-вздымающееся, вечноодинокое, неотчуждаемое, непобѣдимое, непреклонное, иноприродное плоти: нѣмецкое par excellence. И умолчаніе о лучѣ небесномъ есть тайная пружина того, что впослѣдствіи, много вѣковъ спустя, было названо исторіей (потому, въ частности, «исторія начинается» не «въ Шумерѣ», по словамъ одного оріенталиста, но, скорѣе ужъ, въ минойскомъ Критѣ). – Не созади и не впереди – Свѣтъ, но въ глубинѣ сердецъ: сердецъ немногихъ.

Послѣсловіе

Для насъ, европейцевъ, весьма важно то обстоятельство, что критская культура, Востокъ par excellence, есть первое звено и фундаментъ Европы, ибо не были бы греки греками, первыми изъ европейцевъ, не прими они въ себя всю роскошь минойской цивилизаціи, растворивъ её въ крови своей. – Смѣшенія всегда полезны, и это первый удачный примѣръ синтеза: минойское, т. е. неиндоевропейское и вообще не европейское во всѣхъ смыслахъ, растворяется въ микенскомъ, т. е. индоевропейскомъ и чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе европейскомъ. Востокъ, сѣдой Востокъ, болѣе древній, болѣе ранній, болѣе солнечный – обогативъ – зачалъ Западъ, и отдѣлилась Европа отъ всеобщей матери – Евразіи. Солнце прорѣзало тьму – такъ, что и Западъ сталъ свѣтомъ – настолько, что Востокъ померкъ. Западъ пошелъ дальше, много дальше Востока, но не безъ первичнаго импульса Востока; вѣрнѣе: импульса съ Востока, ибо импульсъ творили немногіе. – Ex oriente lux.

Рѣчь въ “Ex oriente lux” идетъ о брачномъ союзѣ и взаимопроникновеніи культуръ Востока и Запада, Іерусалима и Аѳинъ, вѣры (pistis) и знанія (gnosis); вѣрнѣе: о томъ, какъ Востокъ вліялъ на Западъ; еще вѣрнѣе: о вліяніяхъ, но лишь о нѣкоторыхъ, – вовсе не о тѣхъ, что у всѣхъ на слуху. Грековъ всегда влекъ Востокъ, и – наоборотъ: греки влекли Востокъ; уже во времена едва ли не болѣе раннія, нежели времена событій критской поэмы, въ микенскую Грецію прибылъ Кадмъ, Пелопъ, позднѣе Данай Египтянинъ. Взаимоотношеніе минойскаго Крита и микенской (ахейской) Греціи есть также отношенія между Востокомъ (Критомъ) и Западомъ (ахейцами) – именно культурно, а не географически. Далѣе: плаваніе аргонавтовъ на востокъ, никогда не прекращавшіяся связи съ Египтомъ (сперва минойскій Критъ, далѣе минойцевъ попросту смѣнили микенцы), Троя – какъ эпизодъ изъ набѣговъ «народовъ моря» на восточное побережье Средиземнаго моря. Тезей, Ясонъ, Ахиллъ, – всѣхъ ихъ влекъ Востокъ неудержимо. Сказанное – тема и времена второй поэмы, а эпохи семи мудрецовъ, орфиковъ, пифагорейцевъ, наконецъ, Платона и далѣе – эллинизма – 3-ей поэмы; но событія второй и третьей поэмы – не эхо ли первой? Такимъ образомъ, культура Греціи стоитъ подъ знакомъ синтеза восточнаго и западнаго, и, насколько былъ онъ удачнымъ, показываетъ вся послѣдующая ея роскошь.

Въ «Ex oriente lux» критикуется и отвергается Востокъ какъ политическая культура, срѣзающая всё гордое и самостійное, подчиняющая всѣхъ и вся волѣ государства, настоянная на деспотизмѣ и всепронизывающихъ и – какъ слѣдствіе – всеобщихъ страхѣ, смиреніи, послушаніи, покорности, подчиненіи, коллективизмѣ, боязни даже одною головою высунуться изъ стада, сарая, кишлака, т. е. на повальномъ рабствѣ, гдѣ свободенъ – какъ правило – одинъ (въ нашей поэмѣ – Имато; далѣе Касато и Акеро); моноцентрическая восточная деспотія противопоставляется полицентрическому Западу, хотя мы признаемъ, что что минойскій Критъ, что ахейская Греція есть Западъ развѣ что географически, но именно они (Микены, вобравшіе въ себя минойскій Критъ) и породили впослѣдствіи – въ классическую эпоху – Западъ. Но при отверженіи восточной политической культуры (въ коей и сакральное поставлено на службу государства, а жрецы – «соратники свѣтской власти» (въ терминахъ К.Виттфогеля); соратники и поборники; Востокъ – царство количества (и уже поэтому нищета воплощенная); и монотеизмъ, и политеизмъ обслуживаетъ восточныя политическія системы, гдѣ свободенъ только одинъ, а всѣ прочіе суть его рабы; личности тамъ попросту нѣтъ мѣста, нѣтъ почвы, дабы цвѣсть, меональные ростки Я погублены реальнымъ Мы, ибо личность сведена тамъ, по слову Виттфогеля, «до податливого единообразия мыслей чувств и действий», – однимъ словомъ, Востокъ – пустыня духа) … при отверженіи восточной политической культуры не отвергается Востокъ какъ культура, in sensu lato: первое – тьма, слѣпая тьма, но какъ второе Востокъ – порою и изрѣдка свѣтъ. Ибо не на востокѣ ли встаетъ солнце, садясь на западѣ? И объ этихъ «порою и изрѣдка», изъ тѣхъ, что неизвѣстны, и говоритъ намъ «Ex oriente lux».

* * *

Мы, конечно, не разумѣемъ народъ за нѣчто созидающее исторію, ибо народъ – размѣнная монета (въ неменьшей степени – и тогда, когда всё-де для народа, когда народъ разжирѣлъ донельзя и обрюзгъ духовно, какъ нынѣ[11]): народъ и народы