кто до последней войны был в центре и очутился ныне на правом фланге, после последовавшей расправы с довоенными правыми под предлогом коллаборации с противником, а значит и измены. Признаться, я с некоторой долей опаски, такова уже сила пропагандного долбления, подал мой паспорт испанскому военному с гербом Фалангистской партии, нашитым на рукаве. Прочитав с удивлением мою фамилию, он спросил:

— Белый русский кабальеро?

— Совсем белый (бланкиссимо), синьор, — отвечаю, улыбаясь.

— Очень хорошо, очень хорошо, — симпатичным тоном сказал он мне, — милости просим в нашу страну. — Встал и дружески положил мне руку на плечо, возвращая мне паспорт со вложенным в него печатным бланком для прописки в ближайшей гостинице, где я остановлюсь на ночь.

— Что у вас за багаж, сеньор? — спросил подошедший таможенник.

— Мы путешествуем в качестве туристов, — отвечал я, — и кроме персональных вещей у нас ничего нет.

— Очень хорошо. Пожалуйста, можете ехать, счастливого пути, — провожал нас таможенник, вежливо улыбаясь…

Вот тебе и граница тоталитарного государства! Тут вспомнилась мне, кстати, и довоенная итальянская фашистская граница, которую мне неоднократно случалось проезжать при подобных же «строгих» формальностях. Представил я себе границу «самого свободного государства в мире», где советские пограничники встречают иностранного посетителя. Думается мне, всё вывернули бы наизнанку, ища крамолы капиталистического соглядатая, может быть бы и раздели, и прощупали, и нашли бы, в конце концов, всякие страшные предметы, например, фотографический аппарат, книги, газеты… Я даже слегка покосился на мой фотоаппарат и на русские газеты, лежащие рядом со мной на сидении, которыми никто вовсе даже не поинтересовался.

Разговаривая с полицейскими и таможенниками, я заметил в их помещениях портреты генерала Франко, уже сильно постаревшего за последние десять лет, а снаружи — мраморную доску с высеченными на ней последним сообщением ставки главнокомандующего, извещавшим о победоносном конце гражданской войны. Мне сразу же пришла мысль: не лучше ли было бы снять эту доску, для более тесного примирения испанцев между собой, бывших белых и красных. Чем скорее изгнать из памяти такое разделение, тем лучше… Аррива Эспанья! Испания выше всего, ни белая, ни красная. Ведь если она и была тогда белой, то только потому, что бы она не стала красной…

Ход автомобиля приходится сильно замедлить, дорога не как французская. Здесь в Испании то дыры, то колеи, то ухабины… На некоторых домах еще видны следы разрушения и пуль, напоминающих об отбушевавшей гражданской войне. Было еще раннее утро. Мы проезжали через деревни, на площадях которых живописно расположились рынки с многочисленными продуктами, в особенности фруктами и цветами, бросающимися в глаза своими яркими красками. Типичные деревни южных латинских стран Франции и Италии, с узкими улицами, с толстенными тенистыми деревьями на площадях, жаром и пылью, шумной толпой, мулами и ослами в упряжках, имеющих тенденцию шарахаться от проезжающего автомобиля, и неизбежной толпой лихих мальчишек, так и лезущих к вам под колеса.

Барселона — большой портовый приморский город. Как и повсюду в нашей старой Европе имеется и старинный город с узкими полутемными средневековыми улицами, по которым хаживал еще Христофор Колумб, и новый европейский город с широким бульварами, площадями, мчащимся потоком автомобилей автобусов, трамваев вдоль тротуаров с нарядной толпой среди прекрасных магазинов кафе, кинематографов, разыгрывая шумную какофонию всякого большого современного города.

В гостинице я оставил мой паспорт для прописки и спросил почтовую марку для заграничного письма.

— У меня есть марка только в одну песету, синьор, — сказал мне консьерж, — хотя для письма нужно лишь в 75 сентавос.

— Все равно, — сказал я, — давайте в одну песету.

— 25 сентавос будут для генерала Франко, — заметил консьерж, ехидно улыбаясь.

— Ничего, я с удовольствием для генерала Франко, — сказал я.

— Да, но вы знаете, сеньор, какой у нас режим, за всякое неугодное слово полиция хватает за шиворот и сажает в лагеря; настоящая диктатура — никакой критики. И всюду шпионы и доносчики!

— Слушайте, синьор, — сказал я ему, — как же это вы мне так говорите, а вдруг я на вас донесу?

— Что вы, сеньор! — нисколько не смутившись, отвечал мне любитель свободы. — Вы никогда этого не сделаете.

— Почему?

— У вас симпатичное лицо, сеньор.

Я посмотрел на него, вспомнил «страну нашу родную, где так привольно дышит человек», и стал дико хохотать.

Испанец разинул рот и с испугом смотрел на меня — уж не спятил ли сей иностранный сеньор?

* * *

Выйдя побродить по городу, я вскоре заметил расклеенные на стенах огромные афиши, в красках стилизованно изображающие черных быков, тореадоров в золоченных костюмах Фигаро из «Севильского цирюльника» и жгучих красавиц-испанок в национальных костюмах с характерными высокими гребнями в волосах, в кружевных мантильях и ярких шалях с цветами. Я поспешил, конечно, взять билет на ближайшую корриду или, как у нас говорится, бой быков. Я бы сказал вернее не «бой быков», ибо быки, как известно, между собой вовсе и не думают биться, а «убой быков», так как целая свора специально натренированных двуногих наших собратий затравливают, замучивают и, наконец, убивают одинокого быка, давая спектакль доблести и крови на подобие зрелища древнеримского побоища гладиаторов.

Человек всегда был и остается падок до крови. В одних странах, с полной безопасностью для вашей драгоценной особы, можно себе доставлять величайшее удовольствие при соблюдении полной тайны, пускать пулю в затылок себе подобным существам; в других доблестно рискуя ежеминутно своей жизнью, публично выходить на поединок с могучим быком; в третьих, «более культурных», с нездоровым любопытством смаковать в газетах обстоятельства совершения гнуснейших убийств.

Как и большинство человеческих деяний, бой быков основан на обмане. Голодный бык, уже разъяренный насильственным заключением в темноте, выскакивает на залитую ослепительным солнцем арену и, разумеется, кидается на первого встречного из людской своры актеров этого зрелища и несется на него во всю прыть; тот кидается за деревянный барьер, а бык бросается на следующего подвернувшегося и вновь, конечно, без всякого успеха. Затем ему подвертывается конный человек с копьем — опустив голову со страшными рогами, бык летит к лошади с целью распороть ей живот, а в это время всадник всаживает ему в шею острие своего копья, что никак уже не действует умиротворяюще на уже обозленное животное. К счастью, на лошадь теперь надевается стеганная ватой попона, отчего любителям сильных ощущений остается только разочароваться: ни распоротых лошадиных брюх, ни волочащихся по земле кишок, заплетающихся в ногах их владелицы, ни подбирания их с земли, засовывания обратно и «зашивания» мелкими колышками увидеть больше нельзя. Я был очень, по правде, доволен, что удалось избегнуть этого отвратительного зрелища.

Сила быка