— Она и есть та причина? — голос разлился по всему пространству, напоминая тихое журчание реки.

Эмирсон тихо пробормотал:

— Да.

— Ты хочешь вернуться?

— Нет! — резко возразил Эмирсон. — Таким я больше не буду! Не хочу быть снова проклятым!

— А если Бог предоставит тебе возможность вернуться простым человеком, ты этого захочешь? — манящий голос предлагал невозможное. То, чего даже в мыслях Эмирсон лелеять не мог.

— Я хотел бы этого больше всего на свете, — признался он, глядя на спокойное лицо Анны.

О чем она думала, когда сажала семена? Помнила ли того, кто нанес ей, возможно, одну их самых болезненных и неизлечимых ран? Простила ли она его за то, что он отпустил ее и не сдержал свою клятву?

— Даже если для этого придется пройти испытание?

— Да, — без сомнения ответил Эмирсон, — только бы вернуться к ней, снова увидеть ее и услышать ее голос…

— А если будет невыносимо трудно, все равно готов?

— Да.

В этот раз прозвучало решительнее и без колебания.

— Тогда пусть будет по-твоему!

Вокруг все разразилось страшным оглушающим грохотом. Вдруг яркое пространство, не имеющее ни конца, ни края, почернело. Словно тьма обрушилась на этот мир.

Первым, что ощутил он, была жара. Показалось, что его будто поместили в горящую печь и кто-то все время подкидывал дров в огонь. Эмирсон подвигал пальцами, и неожиданно они провалились в песок. Он в недоумении открыл глаза и огляделся.

Вокруг простирались бескрайние золотистые пески. Невысокие и плавные барханы напоминали застывшие морские волны. Они вздымались и опускались вплоть до недосягаемого горизонта. Над его головой багровело небо. Зловещие оттенки красного на небосклоне вызывали в душе тревогу. А безжалостно палящее огромное солнце сжигало все, до чего дотягивались его лучи. В необъятной пустыне стояла вечная жара.

Где он?

— Это место называют золотой серединой между обителью мертвых и живых, — раздался все тот же голос. — Кажется, что у этой мнимой пустыни нет конца. Но он есть. И если ты дойдешь до него, не останавливаясь, невзирая на усталость, боль и желание сдаться, то сможешь покинуть это место и вернуться в мир смертных. Но если не сможешь — то на веки вечные твоя душа будет заточена в этой середине. Ты не сможешь вступить ни в загробную жизнь, ни в смертную.

Наступила недолгая пауза. Эмирсон судорожно огляделся.

— Что ты выбираешь? Готов пройти испытание?

Он опешил. Нет здесь никакого конца! Вранье! Это бесконечная пустыня — огромная и страшная. Ее не пройти!

Он вспомнил увиденную в луже картину. Анна была так близка, и одновременно с этим их разделяло невероятное расстояние. В далеком прошлом он не сдержал слово и не смог ее уберечь. Они были лишены возможности провести жизнь вместе. Но что если в этот раз все будет по-другому? Ему дают шанс на жизнь! Редкий шанс, который не всем выпадает! Если он справится, то сможет вернуться к ней. К той, кому принадлежало его сердце и принадлежит даже после смерти.

Тогда Эмирсон с уверенностью ответил:

— Я хочу жить.

— Здесь нет времени, — заговорил голос, — и тебе будет казаться, что ты здесь вечность. Тебе покажется, что прошли сотни, а то и тысячи лет, в то время как в смертном мире пройдет от силы месяц.

— Я готов, — повторил Эмирсон, — но в какую сторону мне идти?

— Куда хочешь, — ответили ему, — куда бы ты ни пошел, все равно окажешься там, где должен.

Эмирсон кивнул и сделал шаг. Его босые ноги провалились в обжигающий песок.

Он шел, по его меркам, уже несколько часов, а пустыня оставалась бескрайней. Нигде ничего не виднелось, кроме песчаных похожих друг на друга холмов.

Солнце начало невыносимо обжигать спину через неделю. По крайне мере ему показалось, что прошла неделя.

Чем отличалось это место от любого другого? Здесь Эмирсон не был человеком. Он не нуждался в пище, в воде Но жажду он все же ощущал. Горло пересохло, и хотелось сделать глоток прохладной воды. Но такой возможности, конечно, не было. Он не уставал, как обязательно устал бы в человеческом теле. Здесь он имел не совсем физическое тело, а скорее духовное. Но при этом он мог ощущать все: каждую песчинку, жару, жажду и усталость.

Эмирсон точно не знал, сколько он бродил по пустыне. Но — как ему показалось — прошло несколько десятков лет. При этом он не останавливался ни разу. Он шел совершенно один. При нем были только его мысли. И все они были полностью заняты той, ради которой он проделывал столь тяжкий путь. Через сто, а то и все двести лет, во всяком случае ему так казалось, он все шел, не ведая отдыха. Когда хотелось остановиться, перед глазами всплывало лицо Анны, ее искренняя, светлая улыбка и голубые глаза, в которых он увидел заветный огонек — ее истинную душу.

Триста, четыреста лет пролетели, по его ощущениям. Все тело ослабло, спина горела от становящихся все более обжигающими лучей раскаленного солнца, которое стояло высокого в красном небе и было в несколько раз горячее земного солнца. Тело его горело, словно он обжёгся. Босые ноги проваливались в горячий песок, усложнявший путь.

За плечами он оставил еще триста лет. Он шел. Колени предательски дрожали, кожа под лучами солнца мучительно болела. С каждым вдохом в легкие проникал поток горячего воздуха, обжигая изнутри. В горле было сухо, как во всей пустыне, язык будто прилип к нёбу. Но останавливаться сейчас значило сдаться на полпути.

Вот только еще через сотню или двести лет образ Анны в голове стал теряться, медленно стираться, его затмевала собой боль во всем теле, жжение в стопах и огромное желание остановиться.

Если бы он был в человеческом облике, то давно бы погиб. Давно бы сдался. Потому что тело не способно выдержать такую боль. Но он был духом. Его душа бродила по пустыне в надежде отыскать конец. А душа человека — огромная сила, которая порой скрывает то, на что она по-настоящему способна.

Спустя столетия в Эмирсоне все больше укреплялась мысль о том, что именно неиссякаемая сила его души помогает идти дальше. И он считал, что даже безжалостная схватка с пустыней не сможет лишить его этой силы. Однако он ошибался.

Это он понял, когда прошло еще двести лет. Тогда не то, что образа Анны не осталось в памяти, но и душа утратила былую силу. Она отказывалась идти. А концом для Эмирсона оказался тот момент, когда он