профессорского места увлекла его в изолированную от мира Прагу – к этому времени у него уже была жена и родились два сына, – но по счастью, годом позже ему предложили аналогичную должность в Цюрихском политехническом институте, и он вернулся в Швейцарию. Нерешительность научных учреждений показывает, насколько радикальной была новизна его работ. Только в 1913 году Макс Планк, Фриц Габер и некоторые другие видные немецкие деятели, осознавшие, что́ они теряют, предложили ему сразу три должности в Берлине: исследовательскую работу под эгидой Прусской академии наук, место научного сотрудника в университете и руководство создававшимся тогда Институтом физики кайзера Вильгельма. Когда немцы ушли, Эйнштейн язвительно сказал своему ассистенту Отто Штерну, что они были «похожи на людей, ищущих редкую почтовую марку»[757].

Он приехал в Берлин в апреле 1914 года. В годы войны он жил один, разошедшись с первой женой, и завершил работу над общей теорией. По мнению Макса Борна, это «великое произведение искусства» было «величайшим актом размышления человека о природе, самым потрясающим образом сочетавшим в себе философскую глубину, физическую интуицию и математическое мастерство», хотя «его связь с практическим опытом была ненадежной»[758]. Величайшее достижение Эйнштейна служило ему утешением во всеобщем военном безумии:

Я начинаю привыкать к теперешнему нездоровому ажиотажу, ибо сознательно отстраняюсь от всего, чем озабочено наше сумасшедшее общество. И в сумасшедшем доме служитель может жить спокойно. С сумасшедшими приходится считаться, ведь дом, в котором живешь, построен для них. Выбор же дома отчасти зависит от нас, хотя, впрочем, разница между всеми этими заведениями куда меньше, чем нам представляется в молодости[759][760].

Во время первой своей поездки в Соединенные Штаты, предпринятой совместно с Хаимом Вейцманом в апреле и мае 1921 года, Эйнштейн собирал средства на поддерживаемое сионистами создание в Палестине еврейского университета. Он видел толпы восточных евреев, бегущих в Берлин от войны и революции, наблюдал враждебность к ним со стороны немцев и решил помочь им. Учителем сионистского мышления стал для него красноречивый оратор и организатор Курт Блюменфельд, другим подобным учеником которого была юная Ханна Арендт. Именно Блюменфельд убедил его поехать с Вейцманом в Америку – «как сказал бы Фрейд, мои отношения с Вейцманом были неоднозначны»[761][762], – заметил однажды Эйнштейн в разговоре с Абрахамом Пайсом. Он читал лекции по теории относительности в Колумбийском университете, Городском колледже Нью-Йорка и Принстоне, встречался с Фьорелло Ла Гуардиа и президентом Уорреном Г. Гардингом, задумал «новую теорию вечности»[763], пока слушал официальные речи на ежегодном банкете Национальной академии наук, и выступал перед толпами воодушевленных американских евреев.

Как он писал домой, в Америке он «впервые открыл для себя еврейский народ». «Я видел множество евреев, но еврейского народа я не встречал ни в Берлине, ни где-либо еще в Германии. Еврейский народ, который я нашел в Америке, происходит из России, Польши и Восточной Европы в целом. Эти люди сохраняют здоровое национальное чувство; в них оно еще не разрушено процессами дробления и рассеяния»[764]. В этом заявлении подразумевается критика евреев Германии, о которых Эйнштейн писал в другом месте: «Меня всегда раздражало стремление к ассимиляции, которое я наблюдал у стольких моих [еврейских] друзей…»[765][766] Блюменфельд был сторонником радикального, постассимиляционного сионизма, и ему удалось обратить Эйнштейна в свою веру. Десятилетием позже Ханна Арендт напишет, что «в обществе, в целом враждебном к евреям… достичь ассимиляции можно, только ассимилировав и антисемитизм»[767]. Эйнштейн был специалистом по доведению утверждений до логического конца: он явно пришел к аналогичному пониманию «еврейского вопроса».

Теперь он был не только самым знаменитым ученым в мире, но и известным представителем еврейского движения. 24 июня 1922 года правые экстремисты застрелили в Берлине министра иностранных дел Веймарской республики Вальтера Ратенау, который был специалистом по физической химии, другом Эйнштейна и чрезвычайно известным евреем. Казалось, что следующей могла быть очередь Эйнштейна. «Утверждается, что я вхожу в группу лиц, которых собираются убить, – писал он Максу Планку. – Несколько серьезных людей независимо друг от друга сообщили мне, что в ближайшее время мне опасно оставаться в Берлине или, если уж на то пошло, появляться на публике где-либо в Германии»[768]. До октября он жил замкнуто, а затем уехал вместе со своей второй женой Эльзой в долгое путешествие на Дальний Восток и в Японию; в пути они получили сообщение о присуждении ему Нобелевской премии. На обратном пути он провел двенадцать дней в Палестине, затем заехал в Испанию. К моменту его возвращения в Берлин интерес немцев к политике временно поблек на фоне озабоченности сюрреалистическим курсом марки, который рухнул тогда до 54 000 марок за доллар[769]. Эйнштейн продолжил свою работу, в том числе над рефрижераторным насосом Эйнштейна – Сциларда и первыми вариантами единой теории поля, но стал часто ездить за границу.

Если берлинский антисемитизм в декабре 1919 года показался Эйнштейну сильным, то в Мюнхене он был просто неистовым. Бледный тридцатилетний Адольф Гитлер провел этот месяц, сидя за единственным обшарпанным столом в тесном офисе Немецкой рабочей партии, бывшей пивной, за разработкой партийной платформы. Источником вдохновения ему служила гротескная фигурка, вырезанная из дерева. В дальнейшем она попала вместе со своим хозяином в историю; заезжий австралийский ученый снова встретил ее в 1936 году:

Мне показали знаменитую мюнхенскую коллекцию реликвий [нацистской] партии. Хранителем был приятный старик из немецких студентов старого поколения. Показав мне всё, он, почти что затаив дыхание, подвел меня к жемчужине своего собрания. Он достал миниатюрную деревянную виселицу, на которой висела до жестокости реалистичная фигурка казненного еврея. Это мрачное садистское произведение, по его словам, украшало тот стол, за которым Гитлер семнадцать лет назад основал свою партию[770].

В феврале следующего года Гитлер зачитал двадцать пять пунктов своей партийной программы в Парадном зале мюнхенской пивной «Хофбройхаус» в присутствии приблизительно двух тысяч человек – самой большой аудитории, которую удавалось до тех пор собрать маленькой Немецкой рабочей партии; его бледно-голубые глаза сияли. «Эти наши пункты, – торжествующе вскричал он в тот день, когда закончил их составление, – не уступят тем тезисам, которые Лютер прибил на двери в Виттенберге!»[771] Шесть из них полностью или частично касались евреев: евреи не являются соотечественниками «немецкой крови», а потому не могут быть гражданами; только граждане могут занимать государственные должности или издавать газеты на немецком языке; вся дальнейшая иммиграция в Германию лиц ненемецкого происхождения должна быть прекращена,