круг, своих несколько друзей, которым он доверял, которые не совсем были писателями, но были близки к этому занятию. Уважали, ценили. И вообще, надо сказать, что он был доброжелателен, внимателен к собеседнику, в нем отсутствовала предосторожность, кажется, он мог себе позволить быть таким.

Он жил в переулке возле улицы Горького в отличной четырехкомнатной квартире, которая ломилась от добра. В огромном двухдверном холодильнике хранились все виды яств и напитков, которые казались недосягаемы обычному советскому человеку с достатком. В кладовке висел на крюке привезенный хозяином из Испании копченый окорок, который назывался хамон. Внук религиозных тихих иудеев из западной Белоруссии любил выпить водки и заесть ее острой испанской ветчиной. Он обожал суп из куриных потрошков, украшенный петушиными гребешками. «Очень полезно для этого дела», – говорил он сотрапезнику, делая неопределенный жест гибкой рукой и поджимая губы в густой бороде, что означало восторг. Водку он пил «Столичную», с черной этикеткой, которую делали на экспорт. Грешным делом, он любил ее. Обожал музыку Вагнера. На стене в гостиной у него висел новенький автомат «узи». «Подарил один борец за свободу», – он произносил слова без всякой иронии. Вообще с юмором у него были проблемы, он не понимал анекдотов и шуток, был обидчив.

Раз в неделю, по вторникам, он принимал друзей, с которыми говорил на любые темы – он мог себе это позволить. Мог покритиковать пороки системы, сказать горькие слова о недостатке свободы, подчеркнув, что у него лично свободы достаточно. После третьей рюмки под обожаемую им нечеловеческую музыку Вагнера он говорил, промокая сочные губы салфеткой:

– Истина мне важнее Родины, понимаете?!

Один из гостей просил его не увлекаться словами. И смотрел выразительно. Остальные посмеивались, не комментируя и ничего контрреволюционного не утверждая.

Разговор скатывался обычно на происходящее. Кто-нибудь говорил, что Бог его знает, чем все это кончится, вся эта катавасия распада империи. «Тоже мне вопрос, – отзывался тот самый гость, который просил хозяина не увлекаться, – это кончится тем, чем всегда кончается в России – русским бунтом, кровавым, бессмысленным и беспощадным. И погромом, конечно, надо людям отвести душу дать. А мы все пойдем работать в банк». Его тщательно хранимый секрет был заперт в рабочем сейфе на работе. Руки у него были изящные, почти женские на вид, ухоженные. Настоящие руки человека рассуждающего и мечтающего о погромах.

Была поздняя московская осень. Шел дождь со снегом, по переулку торопились люди, склоняя головы перед мрачной непогодой, но не перед жизнью. Шершавый гранит окрестных домов наполнялся влагой. Рабочий день кончился, надо было начинать жить. Камин энергично трещал еловыми поленьями.

На стене гостиной, возле автомата, у писателя висел портрет средних лет человека в форме старшего офицера ГПУ. Лицо у него было лукавое, смышленое, актерское. Однажды хозяин объяснил кому-то, что это Яков Саулович Соренсон, больше известный под фамилией Агранов, друг Маяковского, Бабеля, Пильняка, Бриков и других. Он, кстати, подписал ордер на арест Мандельштама. Славным, как когда-то определил ребят ГПУ этот поэт, Агранова назвать было невозможно. «Большой человек, масштабная личность», – добавил хозяин дома. Гость кивнул.

– Другая страна образовалась, восстанавливают отношения с Израилем, вы можете себе это представить? А ты говоришь погром, Толя, – сказал хозяин назидательно. Его полное лицо морщилось от неудовольствия.

– Погром, дорогой, погром, без погрома нельзя, – сказал лихой гость, ставший неожиданно похожим на босяка с Привоза. Он выпил, с удовольствием сморщившись. Все находившиеся в комнате знали много больше, чем писали газеты, а также говорило и показывало ТВ, в последнее время дорвавшееся до отсутствия цензуры. Полного отсутствия цензуры.

– Я верю в силу, в России без нее нельзя. Никак нельзя. И вообще, здесь нужна только сильная рука хозяина, иначе будет плохо, – он выпил замечательного коньяка «Хеннесси» и счастливо выдохнул.

Хозяин тоже выпил и взял газету с некрологом на первой странице, посвященным академику Сахарову, замечательному человеку, который не справился со своим здоровьем и временем.

– Я тут наблюдал этих молодых людей из «Памяти», – сказал хозяин. – Вряд ли у них есть будущее. Бритые мясники в фартуках. У них точно нет будущего.

– Ты замечательный писатель, старик, многое понимаешь. Но у тебя отсутствует прозорливость, ты совершенно не знаешь и не понимаешь жизнь народа. Контора, о которой ты пишешь, это не народ. Твои интеллигенты из книг на службе Родине в тылу коварного врага – это твое полное отражение, это ты и только ты. А ведь русский народ состоит не из таких, как ты. Наверное, ты уже смог это заметить, – сказал гость почти пренебрежительно.

Помолчали. Хозяин не обижался ни на что и никогда, но здесь его что-то задело, понятно что. От друга, каковым он считал Толю, он услышать этого не ожидал никак.

– Скажу тебе, что, может быть, ты и прав, ты аналитик, у тебя вся информация. Но скажи мне, контора вечна – с этим ты согласен, надеюсь.

– Не знаю, не знаю, рад был бы тебя обнадежить, да не могу. Не владею данными, – Толя поскреб подбородок, который брил два раза в день, а щетина все равно выпирала к вечеру не в тон к его бежево-розовому славянскому лицу со свежей кожей и голубыми прозрачными глазами, которые так шли волевым и прозорливым персонажам романов хозяина дома.

Тот поднялся и принес из соседней комнаты лист бумаги. Он так долго играл в игры, что и жизнь его превратилась в некое подобие игры.

– Я тебе докажу обратное, Толя, я докажу тебе, что контора бессмертна. Дух зла вечен. Смерти нет для людей высшего духа. Сейчас докажу, смотри.

– В голове у тебя сумбур. Начитался, понимаешь, – похоже передразнил знаменитого местного политика Толя.

На листе бумаги были выписаны столбиком по-русски немецкие фамилии. Напротив фамилий были напечатаны номера телефонов под грифом «рабочие».

– Вот смотри, я взял, попросил – и мне разрешили, не думай ничего, в вашем архиве телефоны немецких начальников Третьего рейха, – сказал хозяин. Он был трезв и возбужден, глаза горели. С ним такое случалось, азарт иногда побеждал в нем секретаря Союза писателей.

– Давай позвоним кому-нибудь, Толя, – сказал он тихо. Все примолкли, ироническое настроение куда-то улетучилось, люди оказались один на один с чем-то, что не должно и не могло произойти.

– Давай оставим это, не играй в эту игру, старик, – сказал Толя очень серьезно. Он подобрался, сел прямо, от его расслабленности не осталось и следа, он и не был расслаблен. Толя принадлежал к низшему роду бессмертных.

Хозяин вполголоса читал, шевеля полными губами, список министров. Он не обращал ни на что внимания, кроме этих букв и