class="p1">И ей, Этии, было очень-очень страшно всё время. Потому что слуги-мертвяки прикатили деревянную стоячую раму, и заставили её разоблачиться, Этию то есть, не раму; повергая в ужасный стыд и рыдания; лич же похабно гоготал, и жесты непотребные творил, ой, ой, срамный уд костью изображая!..

— Вот я ему!..

— Лежи, Конрад. Тобой мы позже займёмся. Про срамный уд, дева, можешь пропустить.

И вот её, нагую, привязали к этой раме, и лич кистью на ней руны какие-то рисовал, и дымом обкуривал, и снадобьями умащал дюже вонючими, а потом взял нож и принялся на предплечьях ей надрезы делать, и что-то жгучее туда втирать, и она кричала, кричала, пока не охрипла, и плакала, и пощады просила, но лич и впрямь только смеялся, всячески её унижая!.. А потом велел как следует вспоминать её родные места, если только она хочет прожить ещё хоть сколько-то. И она стала вспоминать, потому что было очень страшно, и больно, и никто-никто не шёл ей на выручку, как бывало в сказках!..

А лич привёл в действие свои чары, линии все вспыхнули, и дым повалил, и она кашляла, и дышать было нечем, и она потеряла нить воспоминаний, но лич сразу же учуял, уж неведомо как, и что-то сделал с… с... ср…

— Только не говори, что срамным удом!

— Им… Пригрозил… И я так испугалась, что сразу же Саттар увидала…

Она увидала Саттар, и лич сразу перестал смеяться и грозить, а что-то стал делать с рунами, двигать камни с ними, то туда, то сюда, а линии звезды всё горели и горели, прямо на голых камнях, настоящим пламенем — нет, не настоящим, пламя фальшивое было, настоящий огонь так не полыхает! — и её закрутило, завертело, и память стала разматываться, она видела всю свою жизнь, всю-всю, даже то, что забыть бы очень хотелось или то, чего никому видеть нельзя.

— Это что же такое было?!

— Не наше дело, Конрад.

И она знала, что лич всё-всё это тоже видит, и уже не смеётся, но ищет что-то очень ему нужное в ней, только никак не могла понять, что же именно. Что страшному колдуну в ней, обычной жительнице Саттарского замка?..

А он всё крутил, всё вертел её жизнь, словно сматывал нить ею прожитого. Чёрные кристаллы воздвигались из ничего, словно из дыма, и в них она видела отражения случавшегося с ней, будто лич собирал всё это про запас, тащил всё в нору, но вот зачем, для чего?..

И так длилось она не помнила сколько. А потом лич махнул костями, и её отволокли обратно в камеру, хорошо ещё, одежду отдали.

И так повторялось не один раз. Она пыталась быть послушной, чтобы не били и меньше мучили — мертвяки тупы, они выполняли приказы и, если она не была достаточно расторопна, колотили её по чём попало. Поэтому она старалась. И раздевалась сама, чтобы не порвали единственное платье. Лич охальничал, насмехался, унижал её всячески, но боль причинял по необходимости, словно её, деву Этию, непременно надлежало сохранить для чего-то серьёзного. Он разворошил всю её память, прогнал перед ней всю её жизнь, день за днём, ночь за ночью, не избегая ничего — и смеялся, и глумился, но она терпела, потому что раз её не убили сразу, то, наверное, она почему-то важна…

— Он готовил тебя к жертвоприношению, дева Этиа. Там, в мавзолее, где мы смогли тебя отбить. Как вы там вообще очутились? Видела ли ты кого-то кроме лича и его мертвяков?

…Да, она не помнила, сколько продлилось заточение в катакомбах. Её никуда не выпускали из каменного мешка, там даже негде было отправлять стыдные надобности. Давали немного хлеба и воды, больше ничего. Но потом — в предпоследний день — лич казался чем-то встревожен. Хотя как может быть «встревожен» костяной череп? Мертвяки привязали её к раме, однако лич стоял, перебирал что-то в корзинке, бормотал замогильным голосом. Она старалась разглядеть, что там в корзине, и увидела — черепа. Не людские, не зверины, нет; похожие на людские, но…

— Похожие на тот, что у тебя на посохе, сударь некромаг.

И лич брал эти черепа, и вставлял им в глазницы кристаллы с запечатлённой в них жизнью простой саттарской девушки Этии Аурикомы; он был не в себе, злился, дергался, и всё смотрел куда-то наверх. А потом она услыхала голос… такой, нормальный, человеческий, мужской и очень хорошо разобрала и очень хорошо запомнила, который сказал: «Синьор, вам пора».

И тогда её потащили наверх. И больше она уже ничего не помнила.

— Сударь некромаг, ну теперь-то вы поможете мне вернуться домой?..

— Домой?

— Ну да, сударь. В Саттар.

Глава VIII

Ночь сомкнула невесомые крыла над весёлым Армере. Наверху спали Конрад с Этией; молодой рыцарь отчаянно краснел, бледнел, старательно избегая взгляда некроманта, и наконец возопил:

— Я кладу свой меч меж нами! Рыцарским гербом клянусь, дева Этиа, чести твоей ничто не угрожает!..

Дева Этиа захихикала в кулачок. Видно, у неё имелось собственное мнение насчёт мечей и того, куда их надлежит класть.

Оставив их разбираться в сей животрепещущей теме, некромант спустился вниз. Мягко захлопнулась дверь трактира, впереди догуливала своё весёлая Виконтова дорога; держа глефу наперевес, Кэр Лаэда остановился, поднял взгляд к звёздам.

…Когда-то он жадно всматривался в них, пытаясь уловить знакомый рисунок созвездий. Ведь кто знает, вдруг он угодил в отдалённые области Мельина или Эвиала!.. маловероятно, однако он всё равно смотрел.

Потом смотрел, пытаясь определить, не указывают ли звёздные скопления на слабые места в небесном своде, за которым — верил он тогда — лежит Межреальность и дорога домой.

Дорога так и не отыскалась.

И вот появилась дева Этиа. У которой бессмертный (ну, или почти бессмертный) лич пытался вытянуть (и вытянул) всю историю её жизни. Зачем это колдуну, вхожему в этот самый «Город греха» или там «грехов»? Чего он хотел добиться жертвоприношением Этии? Почему именно в этом мавзолее? — исключительно ли благодаря его, некроманта, ловушке?..

Нет, не то. То, что увидела дева Этиа — черепа, подобные тому, что на его посохе и вставленные