Недолюбливали Косыгина и некоторые члены Политбюро. По воспоминаниям Анатолия Лукьянова (он был тогда начальником секретариата Президиума Верховного Совета СССР), Косыгин постоянно чувствовал сопротивление «днепропетровской группировки» (в нее входили самые близкие к Брежневу чиновники — Щербицкий, Кириленко, Щелоков, Цуканов).

«Я видел эти столкновения на Политбюро, — рассказывал Лукьянов. — Чаще всего они возникали в отношениях с Подгорным, Кириленко, гораздо реже — с Сусловым. А Брежнев как бы отходил в сторонку. Особенно активничал Кириленко, который претендовал на то, что он знает хорошо производство, но эрудит это был своеобразный. Как-то, выступая против того, что говорил Косыгин, Кириленко сказал буквально так: “Вы же хотите вогнать нашу живую советскую действительность в прокрустово ложе”. Косыгин помолчал, а потом говорит: “Бедный Прокруст, он не знал своего точного имени и основ планового ведения хозяйства”. И пошел докладывать дальше. Так же спокойно и сдержанно».

Видя, как болезненно Брежнев реагирует на критические замечания Косыгина, члены Политбюро старались избегать мало-мальских дискуссий.

Раздор между генсеком и председателем Совмина кто-то потом назовет одной из причин провала косыгинской реформы. Эту причину видел и Байбаков, но не считал ее существенной. «Одной конкретной причины, я считаю, нет», — говорил он, имея в виду, что провал реформы был обусловлен комплексом причин. Каких же? И какую роль в проведении этой реформы сыграл он сам?

«Наша система производит не одежду, а показатели»

Вокруг косыгинской реформы до сих пор не утихают споры. Основной вопрос, не дающий покоя спорящим: вносила ли реформа элементы рынка в советский экономический уклад, и коли так, стала ли она губительной для страны? Отвечая на этот вопрос в соответствии со своими воззрениями, оппоненты либо сокрушаются, что реформа закончилась ничем, либо винят Косыгина в расшатывании устоев социализма, каковое в дальнейшем привело к гибели СССР.

Но, как ни посмотри на косыгинскую реформу, начать ее велела жизнь — накопленные трудности, с которыми столкнулась советская экономика в середине 1960-х. Положение дел впоследствии выразительно обрисовала Ирина Доброхотова, в ту пору главный художественный модельер Республиканского дома моделей Министерства легкой промышленности КазССР:

«Швейных фабрик в системе Министерства легкой промышленности КазССР было 18, практически в каждом городе республики. Девятнадцатым был Республиканский дом моделей (РДМ), где я проработала больше 25 лет. А всего в союзном Легпроме было 38 домов моделей. Их основное назначение — централизованная разработка ассортимента для закрепленных за каждым швейных предприятий. План по ассортименту спускается с заоблачных высот. Откуда-то из Госплана Союза. Каждому предприятию строго отмерен жребий. До полного идиотизма. Например, если фабрике заложены в план пальто, то полупальто, т. е. укороченное пальто — ни боже мой! А если в плане платье, то уж никаких сарафанов или платьев-костюмов — не засчитают в выполнение объемов. Не так уж много времени мне понадобилось, чтобы понять основополагающую истину: наша система производит не одежду, а показатели. Зато — сколько показателей! План по ассортименту, план по штукам, план по трудозатратам, план по прибыли, план по снижению непроизводительных расходов, план по объему производства (в оптовых ценах), по расходу сырья, по рациональному использованию сырья, по повышению производительности труда, по внедрению новой техники, по обновлению ассортимента, по выпуску продукции с национальной тематикой… Подобных “плановых заданий” было предостаточно. <…> Пресса со времен еще Ильфа и Петрова все удивлялась: ну почему на наших фабриках шьют как-то особенно безобразно? Просто по-другому никак было невозможно. В создании этого безобразия я принимала самое деятельное участие. При этом чувствовала себя успешным и высококвалифицированным специалистом. Была довольна сама собой, социальным статусом и авторитетом среди коллег».

В рассказе Доброхотовой нет ни грамма гротеска — это суровый реализм. Все так и было. Советская хозяйственная система поклонялась идолу, имя которому — План. «План — закон, выполнение — долг, перевыполнение — честь», — внушали плакаты. Как правило, план брали штурмом в конце месяца. Этому помогали два безотказных инструмента — кнут («положишь на стол партбилет») и пряник («будет премия всей бригаде»). Руководители советских предприятий оставили об этом сотни воспоминаний. Александр Ляшко, председатель Совета министров Украины, а в 1950-е годы инженер, заместитель начальника цеха, заместитель директора на Ново-Краматорском машиностроительном заводе в Донбассе, рассказывает:

«Директора находились под постоянным страхом быть не только снятыми с работы, но и привлеченными к уголовной ответственности. И это была не простая угроза… К сожалению, она приводилась в действие беспощадно, калеча жизнь одних людей в назидание другим, создавая нервозную обстановку во всех эшелонах руководства. Вместо того чтобы создавать условия для работы, приезжали комиссии и громили, давили по всем линиям. Одну из таких комиссий, направленных в Донбасс из Киева, возглавлял секретарь ЦК Компартии Украины Демьян Коротченко. Директора говорили о нем так: “Приехал Дед с ножом и веревкой: кого резать, а кого вешать”».

Но экономика все трудней поддавалась планированию, все хуже слушалась «ножа» и «веревки». Ей требовались иные регуляторы. Но слово «рынок» и производные от него были страшной крамолой. Другое дело, если ввести некие рыночные (не произнося этого слова) механизмы в планово-распределительную систему. Именно это и предпринял Косыгин, не подозревая, что впрячь в одну телегу «коня» и «трепетную лань» — задача заведомо невыполнимая. То есть впрячь-то легко, но телега не тронется с места.

Тем не менее попытка была предпринята. Попытка серьезная и по тем временам просто отважная. Ее историческое значение уже тогда, не дожидаясь результатов, оценил экономист Александр Бирман. В своей статье «Мысли после пленума», вышедшей в 1965 году в 12-м номере «Нового мира», он назвал хозяйственную реформу, провозглашенную на сентябрьском пленуме ЦК КПСС, «третьей по значению за все сорок восемь лет существования Советского государства». Первой реформой он считал переход к нэпу в 1921 году. Второй — изменение условий хозяйственной деятельности 1929–1932 годов, когда предприятие, а не трест, как было до этого, стало основным экономическим механизмом; коммерческий кредит с использованием векселей был заменен прямым банковским кредитованием; 86 видов платежей были сведены в основном к налогу с оборота и отчислениям от прибыли; безвозвратное финансирование капитальных вложений стало преобладающим.

Да, попытка ввести рыночные элементы в советскую экономику была отважным шагом. Но уже не смертельно опасным для инициатора. Его отвага укреплялась преодоленным «культом личности», некоторым «размораживанием» официальной идеологии, заметным раскрепощением общественного сознания. В стране стали возможны и открыто проходили дискуссии, в том числе и на экономические темы.

Журналист Игорь Карпенко, работавший в те годы в «Известиях» и не