Черчилль отреагировал негативно: «Я имею в виду бо́льшее», – настаивал он, подчеркивая, что «лучше пару лишних дней провести в открытом море, чем наспех заводить судно в порт». «Конечно, вы все можете разъехаться и оставить меня одного в этом восхитительном месте», – сказал он. Затем, вдруг перейдя от морских метафор к сухопутным, Черчилль продолжил: «Рано нам седлать лошадей и разъезжаться». Его непреклонность в этом вопросе объяснялась не только тем, что Британия вступила в войну именно за суверенитет Польши, и отстоять его теперь было для него делом чести, а ещё и тем, что польский вопрос служил лакмусовой бумажкой, позволяющей получить ответ на вопрос о будущем Восточной Европы в целом. Если британцам и американцам не удастся обуздать Советы в их стремлении подчинить себе польское правительство, тем самым лишив поляков права на самоопределение, можно было не сомневаться, что ровно то же самое будет проделано и со всеми остальными странами Восточной Европы, чьи земли попали теперь под сапоги Красной армии. Значит, Советы – не освободители, а просто новые оккупанты, пришедшие на смену нацистам. И отбросив какие бы то ни было метафоры, Черчилль выразил свои чувства предельно ясно: «Это одни из важнейших дней в жизни каждого из нас»{627}.

Рузвельт, однако, продолжал упорствовать в своем нежелании ссориться с Советами и в который раз попробовал разрядить напряжение, нагнетенное риторикой Черчилля. «Я нахожу, что вопрос теперь стоит по большей части этимологический, – заявил он, – чтобы подобрать правильные слова. Мы как никогда ранее близки к соглашению. <…> Я хочу, чтобы эти выборы в Польше стали первыми, не вызывающими никаких вопросов»{628}. Вскоре в Рузвельте даже проснулось чувство юмора, и он заявил:

– Хотелось бы, чтобы польские выборы, подобно жене Цезаря, были выше подозрений. Лично с нею знаком не был, но говорят, что она была кристально чиста.

– Мало ли чего говорили о жене Цезаря, – угрюмо парировал Сталин. – На самом деле были и у неё кое-какие грешки{629}.

Когда четырьмя часами позже двери бального зала снова распахнулись, похвастаться совещавшимся было, по большому счёту, нечем. К соглашению по Польше они так и не пришли. Убедить американцев задержаться в Ялте ещё на пару дней и всё хорошенько проработать Черчиллю не удалось. Времени практически не оставалось. После перерыва на ужин три министра иностранных дел, плюс Гарриман от американцев, Александр Кадоган от британского дипломатического ведомства и Андрей Вышинский и послы Фёдор Гусев и Андрей Громыко от советского собрались вместе с переводчиками на внеочередное ночное совещание в поиске ответа на проклятый русский вопрос «что делать?»{630} Однако за считанные предрассветные часы трудно было ожидать от них решения, которое можно было бы отыскать в случае согласия делегатов с предложением Черчилля задержаться в Ялте на несколько дней.

Под утро Энтони Иден сделал в своем дневнике следующую запись: «Обнаружил, что русские не готовы даже просто принять наш проект к рассмотрению, так что я им честно выложил кое-что относительно британской точки зрения, сказал, что скорее уеду вовсе без текста [соглашения], чем подпишусь под чем-либо из того рода, чего они хотят». Рузвельт-то надеялся, что конференция станет чем-то вроде свадьбы между Востоком и Западом, а союзники вместо этого рисковали вступить на тропу вендетты в духе Монтекки и Капулетти. Что до разногласий между Советами и западными союзниками, то они, конечно, носили по большей части словесный характер, но Иден всё равно считал, что Рузвельт «тешит себя самообманом». Можно было, конечно, пойти на кое-какие взаимные уступки и изменить некоторые формулировки, чтобы сохранить лицо и ради достижения некоего подобия соглашения с Советами, но госсекретарь, как и Аверелл Гарриман, прекрасно понимал, что во всём, что касается Польши, «советские намерения не меняются ни на йоту»{631}.

Вот уже четыре дня Сара с Анной виделись лишь эпизодически, пока их отцы заседали. Ползучий раскол между британцами и американцами, вероятно, на подсознательном уровне побудил Сару держаться «своих». Но этим субботним утром 10 февраля военные, включая Портала, отбыли, и Сара осталась без компаньона. И отец её на этот раз с собой в Ливадию не повёз. Да и отбыл туда из Воронцовского дворца Уинстон в страшном гневе, взяв на буксир лишь Энтони Идена да личного переводчика майора Бирса. Предполагалось, что перед заседанием они встретятся в Ливадии с Рузвельтом, но вместо этого Черчилль умчался в Кореиз выяснять со Сталиным отношения по поводу Польши. Ведь три державы так никогда ни к чему не придут, если Советы продолжат и дальше отодвигать финишную черту куда-то за горизонт своими бесконечными поправками и новыми предложениями касательно формулировок положений о временном правительстве Польши и последующих общенациональных выборах{632}. Особо тревожили премьер-министра советские попытки выкинуть из текста документа пункт о допуске послов западных союзников к выборам на правах наблюдателей. Ну а как иначе Черчиллю и Рузвельту удостовериться в том, что выборы прошли без нарушений, и результаты их воистину легитимны? Американцы ради оперативности дали согласие обойтись без заключения формальной сделки, раз уж возникли такие сложности с формулировками, и ограничиться устными гарантиями допуска послов к наблюдению за выборами{633}. Но для Черчилля это было неприемлемо. Вот он и поехал к Сталину по этому «весьма неприятному делу»{634}, напрочь забыв о назначенной ранее встрече с Рузвельтом{635}.

Уинстон отправился продолжать свою битву за Польшу, а предоставленная самой себе Сара решила составить компанию Анне и Кэти. Лучшими подругами Ялта трёх дочерей не сделала, но Сару вполне устраивало их общество, и к тому же они договорились напоследок предпринять ещё одну совместную вылазку за дворцовые ограды, чтобы попрощаться с Крымом. За время поездки дамы успели ознакомиться лишь с Севастополем и приусадебными парками, а также побывать, независимо друг от друга, на водопаде Учан-Су и в доме-музее Чехова, а вот ни о городе Ялта, ни о ялтинцах все трое до сих представления не имели. Кэти с Анной, правда, покушались на прогулку по ялтинским улицам в середине недели, но бдительная советская охрана их за периметр ограды Ливадийского дворца не выпустила. Сегодня же они, наконец, выправили себе пропуска в жилые кварталы по соседству с Ливадией на условии их сопровождения красноармейцем{636}. Питер Портал, между прочим, покидая Ялту, шутя уподобил здешний режим «превентивному заключению» – и ни малейшей горечи расставания с местным эскортом не испытывал{637}.

Сара встретилась с Анной и Кэти в американской резиденции. Анна снова была в практичном твидовом пальто, с сумочкой, в той же шляпке, что носила на борту «Куинси», и с перчатками наготове – и выглядела решительно готовой ринуться в бой, прямо-таки как её мать. Кэти пришпилила шляпку поверх вьющихся каштановых волос и надела меховую шубу. Если бы не униформа Сары, их троица вполне могла бы сойти за подруг, собравшихся на обед в фешенебельный лондонский или нью-йоркский ресторан. На выходе они встретились с Робертом Гопкинсом, а кто-то из операторов запечатлел этот эпизод. Анна шла посередине, Кэти – по левую руку, а Сара – по правую руку от неё{638}. Сочтя, что попозировали они достаточно, Сара было двинулась дальше, но тут достал свою фотокамеру Роберт. Отцов трёх дам и их военных и гражданских советников он отснял накануне, а вот фото дочерей до сих пор сделать не удосужился. Анна, протянув руку, втащила Сару обратно в группу, и Роберт запечатлел их трио в полном сборе{639}.

Роберт, как и Сара, Анна