И хотя это восклицание ничего общего не имело с предыдущим разговором, Афоня понял, что речь идет о стали, которая кипит перед ними в печи.

— Новый лист прокатаем, тогда и узнаем, — ответил он. — А сейчас как ты ее узнаешь? Языком не лизнешь и на зуб не попробуешь. Золото, говорят, на зуб пробуют. Только мне не приходилось, не знаю. А вот сталь могу сварить любую, только не знаю как. Ты вот сам к печи встал, вроде как не надеешься на меня, а тоже не получилось. Значит, что-то не так. А что — неизвестно.

Иван проглотил последний кусок, вытер губы, поднялся.

— Нужно будет — и языком станем лизать и зубами грызть, а своего добьемся, — сказал он больше для себя, чем для Афони.

— Кто это тут такой зубастый? — раздался сзади них голос.

Иван оглянулся. Подходил Александр Иванович в сопровождении Алексея Миронова.

— Кого это ты грызть собрался?

— Сам себя готов загрызть, — сердито ответил Иван, энергично пожимая крепкую руку председателя.

— Иль оголодал очень?

— Не идет дело, — хмуро сказал Иван.

Александр Иванович сразу стал серьезным.

— Знаю. Надо продолжать опыты.

— Продолжать! До каких пор? А время не ждет. Вагоны в мостокотельном стоят голые, а мы ни с места. Мне Реудов покоя не дает. Каждый день ходит. Все спрашивает, когда стальная рубаха будет готова. Грозится паровоз на ремонт остановить, если через три дня бронь не дадим.

Александр Иванович ждал, когда Иван выкричит все, что наболело у него на сердце.

— Может быть, митинг соберем? — предложил Алексей Миронов.

— Митинг не поможет, — отрезал Александр Иванович.

— И все-таки мы должны обращаться к народу, — сказал Миронов и устремился в разливочный пролет, где канавщики затеяли какой-то спор. Слышались их громкие голоса.

— Иди-ка сюда, горячая голова, — Александр Иванович потянул за собой Ивана.

Они вышли на эстакаду. Иван встал лицом к ветру, а Александр Иванович навалился грудью на ржавый барьер и смотрел на площадь, заваленную огромными штабелями дров. Иван тоже посмотрел в том направлении и увидел в конце дровяной площадки шлаковый отвал, где он несколько раз пробивал стальные листы.

— Вот что, — сказал Александр Иванович. — Придется идти на поклон.

— На какой поклон? К кому?

— К Гофману. Надо попытаться и из него извлечь пользу.

— К Гофману, говоришь? — переспросил Иван и так сжал зубы, что у него побелели скулы.

— Да подожди ты, выслушай.

— Значит, я должен предать революцию и вступить в переговоры с международным империализмом.

— Выслушай, говорю. Когда припрет, к кому угодно пойдешь, не только к Гофману. А нас сейчас так приперло, что дальше некуда. Думаешь, мне легко решиться на этот шаг? Но пока не исчерпаны все возможности, сдаваться не будем. Вот так, Иван.

Иван понял, что спорить бесполезно, но еще долго не мог успокоиться.

2

Чуть не каждый день Алексей Миронов выдвигал какую-нибудь новую идею. Разные его проекты, один другого фантастичнее, находили горячую поддержку молодежи. Миронов брался и за организацию народного дома, и за сочинение обращения к населению земного шара, в котором призывал развернуть борьбу за победу всемирных Советов.

Не все удавалось. Но одна его идея — превратить пивную, что стояла возле дороги недалеко от заводских ворот, в книжную лавку — удалась блестяще. Лавка почти всегда была набита битком. Торговала миловидная девушка в кумачовой косынке. Когда ревел гудок, в лавочке дребезжали стекла, а девушка закрывала глаза и затыкала уши. Алексей забегал сюда каждый день. Отбирал литературу, отвечал на вопросы, а иногда, бледный, с горящими глазами, произносил страстные речи.

Пивная была арендована у Глотова. В кладовой, куда вела низкая, обитая цинком дверь, оставались пустые бочки. Во время собраний бочки выкатывались, и приходящие садились на них — по двое на каждую. Приказчик, приехавший за бочками, попал как раз на одно из таких собраний и был отправлен ни с чем.

На следующий день в лавочку пришла Марина.

На длинной стойке с краю лежало несколько толстых книг, оставшихся после французов. Их никто не читал, и лежали они на виду, вероятно, с единственной целью придать лавочке солидный вид. Марина наугад раскрыла книгу, оперлась о стойку и стала читать. Холодные страницы пахли бумажной пылью.

«Древняя Греция дала Сократа, Аристотеля, Платона, Софокла, Эсхила, Фидия; Италия дала Данте, Микеланджело, Леонардо да Винчи; Франция — Вольтера, Руссо, Виктора Гюго; Германия — Гете, Шиллера; Англия — Шекспира и Байрона; Россия пришла после других, — потому что начала жить исторической жизнью позже других, — но она уже успела дать только за один девятнадцатый век Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского — четырех художественных титанов девятнадцатого столетия. Чего же нельзя ожидать от нее в будущем?»

Марина задумалась. Алексей через плечо заглянул в книгу. Глаза его щурились. В протертое окошко бил яркий свет. От волос девушки шел тонкий, едва уловимый запах.

— Читаете или для виду? — спросил он, показывая на французский текст.

Марина посмотрела на него и ничего не ответила. Но это нисколько не обескуражило Алексея Миронова. У него уже зарождался очередной план. Наморщив лоб, он прошелся вдоль стойки. Сосновые половицы тонко поскрипывали. За окном серела заводская стена. Мимо тащилась колымажка с углем. Старый татарин с висячими усами сидел на передке, поставив на оглобли ноги. Миронов дождался, когда колымажка заедет в ворота, и повернулся к Марине. Она оперлась на другой локоть, чтобы было удобнее, и продолжала читать.

Миронов проворно подкатил пустую бочку:

— Садитесь.

Марина поблагодарила и села. Книгу она захлопнула и на этот раз с интересом взглянула на Миронова. Какая-то далекая безмолвная печаль почудилась Алексею в этом взгляде.

— Вы насчет бочек? — осторожно спросил он.

Лицо девушки залил румянец.

— Нет. Я с отцом не имею ничего общего.

— Если хотите работать с нами, можете для начала записаться в агитбригаду. Только вперед напишите свою биографию.

Алексей взял плакат, свернул его вдвое, чистой стороной наружу. Положил перед Мариной.

— Нельзя, — запротестовала девушка в кумачовой косынке.

— Не беспокойтесь, я заплачу, — сказала Марина.

Она послушно взяла карандаш. Сунув в рот, погрызла. Ее охватило острое любопытство. Дело, конечно, не в категорическом требовании этого парня. Просто интересно, что она может написать? О себе, об отце, о своих противоречивых чувствах. С отцом почти полный разрыв. Ну и что ж. Кому это нужно и какое это имеет значение по сравнению с тем, что делается вокруг нее? Она одна. Подруг у нее нет и друзей тоже.

Алексей ревниво следил за ее быстро двигающейся рукой.

— Не забудьте про отношение к Советской власти И к религии. Может быть, мы вас даже выберем в культурную комиссию.