так давно, а с тобой дружит всю жизнь. И, естественно, встала на твою сторону. К тому же… – Я чуть не ляпаю, что и он знает меня не так давно и вполне мог бы поверить Кьяре.

Марко, похоже, уловил мою мысль. Он отступает на шаг назад и смотрит на меня серьезными темными глазами.

– Я знаю тебя, – говорит он. – Я тебя знаю и доверяю тебе. И я… я счастлив, что ты здесь.

– Я тоже.

Так мы и стоим, глядя друг на друга и глупо улыбаясь. Потом Марко прокашливается.

– Ладно. Нам надо кое-что отметить. Где ты хочешь провести сегодняшний вечер?

Я обнимаю его и тянусь поцеловать.

– Наверное, мне хотелось бы остаться дома и заказать пиццу.

32

Тори

– Акилле не слушал, – говорит Стелла.

Она попросила меня называть ее Стеллой, ведь мы встретились, чтобы поговорить о ее прежней жизни.

– Я умоляла его не вмешиваться. Твердила, что его вмешательство только навредит мне, но все впустую. Когда Акилле видел несправедливость, он просто не мог пройти мимо. А родители были ко мне несправедливы до крайности. Поэтому Акилле пошел к отцу и поговорил с ним без обиняков. И отец, как я и предсказывала, не накричал на Акилле, не отвесил ему затрещину, не наказал. Он разозлился на меня. И мать тоже на меня разозлилась. Из-за меня у них испортились отношения с их обожаемым мальчиком. Я была источником зла. Все вышло именно так, как я ожидала.

Стелла разглаживает плед, укрывающий ее колени, и теребит бахрому. Я готова засыпать ее вопросами, но что-то заставляет меня удержать их при себе.

Мы сидим на террасе ее дома, выстроенного на вершине холма недалеко от Флоренции. Я добиралась сюда на поезде и двух автобусах, а потом не без труда преодолела последний отрезок пути – извилистую, выложенную булыжником дорогу, которая так круто поднималась вверх, что я подивилась, как с таким подъемом справляется маленький «фиат» Стеллы.

Слышится визгливое поскуливание, и из высоких стеклянных дверей появляется престарелый чихуахуа, моргая на солнце, и ковыляет к нам.

– Иди сюда, Диего, – воркует Стелла, на лице ее умиление, она наклоняется, подхватывает собачку и сажает себе на колени.

Диего недоброжелательно таращит на меня глаза навыкате и без особого энтузиазма морщит верхнюю губу.

– Мой сторожевой пес!

– Какой симпатичный, – говорю я.

Диего награждает меня еще одним подозрительным взглядом, после чего сворачивается клубком, спиной ко мне.

– Maleducato[52], – притворно журит его Стелла. – На чем я остановилась?

– На Акилле и родителях, – напоминаю я.

– Да. Так вот, атмосфера сделалась совсем невыносимой. Отец стал относиться ко мне как к врагу, мать плакала, дулась и говорила… говорила отвратительные, злые слова. Хуже, чем я слышала от Энцо, да и вообще я в жизни таких слов ни от кого не слышала. И Акилле не мог этого стерпеть. Он напустился на родителей, как терьер на крысу, и чем больше он их дергал, тем суровее они становились со мной, и конца этому не предвиделось. Немцы капитулировали, война кончилась, а родители все не унимались. Я еще раньше решила, что уеду из Ромитуццо, но теперь приходилось поторапливаться. Я не могла больше жить в этом доме. Понимаете?

Горячность, с какой она говорила, застает меня врасплох.

– Конечно, понимаю.

– Решение я принимала в одиночку. Наверное, я собиралась прибиться к какому-нибудь монастырю или уехать во Флоренцию, попробовать найти там работу. Что угодно, лишь бы вырваться из дома. Но как-то в конце лета я увидела в Ромитуццо Давиде. Ни он, ни я не искали встречи, но раз уж нам довелось встретиться, то мы улучили время поговорить. Люди, наверное, думали, что мы с ним не только разговоры ведем.

– Подозреваю, что да. – Я думаю о Чекко.

– Люди ошибались. Нас с Давиде связывали не романтические отношения, а кое-что поважнее. – Стелла окидывает взглядом долину. – Давиде все понимал. Он, наверное, единственный из всех относился ко мне как к настоящему товарищу, если не считать дона Ансельмо. А дон Ансельмо нас покинул. Ему удалось продержаться до конца войны, до Первого мая, я в тот год отмечала этот праздник впервые в жизни, а еще это был мой шестнадцатый день рождения. Но потом… потом он нас покинул, и на его место прислали того молодого падре с лошадиным лицом. Дон Ансельмо так и не попрощался, хотя обещал. Позже-то я поняла, что для него так было лучше. Дон Ансельмо к тому времени сильно сдал, нуждался в уходе, ему надо было подумать о себе. Но тогда мне это в голову не приходило. Мне казалось, что меня предали.

Стелла снова замолкает. Диего у нее на коленях ворчит и переворачивается на спину, желая, чтобы ему почесали животик.

– Ах ты поросенок, – рассеянно говорит Стелла и ерошит ему шерстку.

Я наблюдаю за ней, и мне ужасно хочется достать телефон и проверить, идет ли запись. Мне кажется, что рассказ о собственной жизни дается Стелле нелегко и повторить этот рассказ она не согласится.

– Так вот, я увидела Давиде, – продолжает она наконец. – А Давиде как раз получил письмо от своего двоюродного брата, Джампьеро. Джампьеро сражался в Югославии, еще когда Италия воевала на стороне Германии. Но потом он дезертировал и присоединился к партизанам Тито. Война кончилась, а Джампьеро так и остался в Югославии. Давиде сказал мне, что тоже туда собирается.

– В Югославию?

– Да. В каком-то смысле это было совершенно естественно. Давиде был коммунистом, но Сталина не терпел, и ему претило, что Тольятти – а Тольятти тогда возглавлял итальянскую компартию – действует по указке Сталина. Давиде считал, что маршал Тито раздувает новую революцию – революцию снизу. Сейчас это кажется странным, но в то время так думали многие. Так думал Акилле, Энцо, так думали многие в нашей группе. И будь я коммунисткой, я бы, наверное, тоже так думала.

– Но вы коммунисткой не были, – говорю я.

Стелла качает головой:

– Нет, не была. Я очень сочувствовала коммунистам – достойным, вроде Акилле и Давиде, – но, в отличие от них, не слишком верила в маршала Тито. И в итоге оказалась права. Но в тот момент… – Стелла замолкает, и на миг мне кажется, что я вижу прежнюю потерянную, претерпевшую много обид девочку. – Давиде говорил с таким воодушевлением! А еще звал меня с собой – дескать, тогда мы могли бы и дальше работать вместе. При желании я смогу выучиться на учительницу или даже на врача. Давиде говорил, что у меня талант к медицине, а свободы в большом интернациональном Белграде у меня будет куда больше, чем в маленьком провинциальном Ромитуццо. Он