ссадины заживают долго, а то и не заживают совсем, кровоточат всю жизнь… Но он не только стыдился того, что в спешке не вникнул в суть, не пригляделся к человеку, которого собирался публично критиковать, он и радость испытывал от решимости сегодня же изъять статью, а там уж внимательно изучить вопрос, разобраться поглубже и решать ответственно, не с кондачка.

— А письмо то, говорят, пропало, — сказал Марат и вздох вырвался у него совсем горький. — Мне бы только взглянуть на него. Сам не знаю, для чего, но так хочется… Почерк-то все-таки признали отцовский…

— Почерк признали, да от письма клочок только остался, как поймешь, что там было изначально, — быстро сказала тетушка Биби.

— Как клочок? — изумился Марат. — Разве осталось что-то?

С несвойственной ее возрасту живостью старушка глянула на сына, тот встретил ее взгляд вопросительно и напряженно, что-то там произошло меж ними, понятное, видно, только им двоим, согласие и одобрение, вернее всего, — и она, мгновенно успокоившись, произнесла распевно:

— Осталось, осталось, как же… И у нас оно, не письмо, конечно, а тот клочок, и мы его вам отдадим.

Так это было неожиданно, что потрясенный Марат не сразу нашелся что сказать, онемел будто, и только спустя время, когда тетушка Биби, сходив к себе, вернулась с узелком, проговорил, не веря все еще:

— Письмо у вас? Вот чудо-то! Почему же никто мне не сказал раньше. Я и у Караджи был, и с учителем Гельдыевым беседовал, и с другими людьми — не знают, что ли?

— Не знают, — кивнула старушка. — Зачем всем знать? Тень на Назара кладет эта бумажка, а мой Казак говорил: не верь, не просто здесь все. Для чего же мы стали б всем показывать да говорить? Так — поговорили и забыли. Разговор — одно, а бумага — документ.

В узелке у нее были какие-то старые документы, пожелтевшие, потрепанные, некоторые надорванные на сгибах. Развернув его на коленях, щурясь близоруко, она неспешно стала перебирать бумажки и нужную нашла не сразу.

— Вот! Казак спрятал, хотел разобраться, да не сумел…

Марат осторожно принял обрывок ломкого, распадавшегося желтого листа с едва видными словами арабской вязи, выведенными некогда фиолетовыми, а теперь поблекшими чернилами. Если бы он и знал арабский шрифт, все равно с трудом разобрал бы эти каракули, но арабского он не знал. Огорченный, не испытывая уже волнения, смотрел он на ломкий обрывок, готовый, казалось, рассыпаться в прах от малейшего дуновения. Зачем же так хотелось ему увидеть письмо отца? Надеялся, прочитав, тут же опытным глазом отыскать ответы на давно мучившие его вопросы? Отгадывай вот теперь…

— Возьмите, — кивнула тетушка Биби, решив, что он не решается спрятать бумагу. — Мне оно очень дорого, да что поделаешь, вы — сын Назара, пусть оно у вас теперь будет. Только вы тоже не верьте и не огорчайтесь, что такая молва пошла. Сказать все можно, слово полетит, ох далеко может полететь, да не всегда оно верным бывает. Казак говорил: что-то здесь не то, уж он вашего отца знал хорошо. Может, когда и раскроется правда. Правда, она все равно раскрывается рано или поздно.

— Спасибо, — сказал Марат, все еще держа листок на ладони; он глаз с него не сводил, не веря, что когда-то эта бумага лежала перед отцом, и тот заскорузлой, непривычной к перу рукой выводил по ней кривые строчки, а в каждой строке была ложь, гнусная и злая ложь. Неужто он и сына отдал в детский дом только для того, чтобы хоть так ложь свою подтвердить? — А вы не сможете прочитать, что здесь написано? — просительно поднял он глаза на старушку. — По-арабски не можете?..

— Зачем мне читать, — пожав плечами, она снова бросила на сына короткий взгляд, прочла ответ в его глазах и увереннее уже добавила: — Я и так помню. Каждое слово… Казак бывало сядет вечером, лампу придвинет и читает вслух. Прочтет и задумается, прочтет и задумается… Неспроста, говорил, Тачмамед не все письмо оставил, а только обрывок, и порван как-то странно — и с одной стороны, и с другой, и снизу. А осталось такое, что глаза верить отказывались…

— Что же все-таки? — спросил Марат.

Прикрыв глаза, чтобы память сосредоточить, тетушка Биби произнесла чуть хрипловато, точно сразу в горле у нее пересохло:

— «Здравствуйте, люди! Я, Назар, пишу вам и тебе, Казак… никогда, потому что не могу такого стерпеть… не учеба, а заставляют русскому богу молиться… отбирают детей, чтобы… Не верьте… дороже родной земли нет ничего… за границу уходить…» — Она раскрыла глаза и, вздохнув, сказала: — Вот и все. Эти только слова и остались.

Они посидели тихо, даже Вовка застыл меж колен у отца и смотрел на Назарова с любопытством.

— Да, — попытался улыбнуться Марат, — слово сказанное — одно, а написанное — это уже документ, вы правы. Так я возьму это?

— Конечно, конечно, — быстро закивала тетушка Биби. — Пусть у вас хранится теперь. Память об отце.

— Горькая память, — снова невесело улыбнулся Марат.

— Назар был хорошим человеком, так Казак мой говорил, а он разбирался в людях, — строго возразила тетушка Биби. — Вы отца не судите. На всяком суде доказательства нужны точные. А Тачмамеда слова никакой честный суд не посчитает доказательством, потому что он — враг. И обрывок этот — тоже не доказательство. Может, в письме самых главных слов и не хватает.

Марат понял, что она слова мужа повторяет, и благодарно кивнул ей:

— Спасибо. У вас доброе сердце, тетушка Биби.

— Мой отец завещал мне строить колодцы в пустыне, — сказал Ата, — я по этому пути и пошел. А вы знаете, что ваш отец хотел, чтобы его сын стал летчиком?

— Летчиком? — удивился Марат.

— Возница рассказывал, на чьей телеге уезжали вы из села, что в пути самолет над вами пролетел. Назар подбросил вас и спросил: — «Хочешь быть летчиком? Тоже будешь летать над землей».

— Знаете, — оживляясь, вспомнил Марат, — я в юности мечтал летать — как Ариэль. Помните у Беляева? Если бы не война, может быть… Впрочем, я наверное стал бы художником, да не повезло — контузило в Ленинграде, отнялась рука, а потом уже не до того стало.