—Нет.— Я откашливаюсь, потому что в горле встал ком. Такси Матвея и Веры в эту секунду трогается с места.— Нет, я всё там же.

* * *

—Катерина сейчас в Испании с внуком нянчится,— рассказывает Сергей Витальевич, пока мы делаем второй неспешный круг вдоль моего дома. Гуляем, как он и обещал.— У зятя сборы, и Настя, чтобы в четырёх стенах не чахнуть, решила махнуть к морю. У нас же там дача, если помнишь. У Саши ещё аллергия началась, вот и решили иммунитет поднять.

—Взрослая совсем стала дочка, да? Я помню, как она школу заканчивала.

—Не говори. Время так быстро летит. И чем старше становишься, тем быстрее.

Повисает молчание. Но оно не тягостное, а живое, правильное. Оно нужно для того, чтобы прочувствовать сказанное.

—Сергей Витальевич.— Дождавшись, когда Голдобин на меня посмотрит, я озвучиваю то, что давно хотела: — Знаю, что тогда своим уходом я сделала вам больно, и хотела сказать…

Голдобин морщится и поднимает руку, призывая меня остановиться.

—Лишнее, Стелла. Я с годами тоже многое пересмотрел. Иначе не ходили бы мы тут с тобой.

—Я помню ваши принципы и ваше отношение…

—Я ведь тоже бываю не прав. Людей нельзя держать на привязи. Не вещи же. Сам недавно понял — когда дочь замуж выдал и в Детройт отправил. Тяжело было очень. Ну ты меня знаешь же. Предпочитаю, чтобы свои были рядом, а тут такое… Видишь, как бывает. Умный-умный, а только в пятьдесят семь осенило, что любовь — это в том числе умение отпускать.

Проглотив очередной ком в горле, я киваю.

—Да. Я знаю.

—Ну что, вот подъезд твой, если память не подводит?— Голдобин кивает на оштукатуренный фасад дома.— Вылет в половине седьмого, ты говорила?

—Замечательная у вас память, Сергей Витальевич,— улыбаюсь я.— Да, в шесть тридцать. Но машину посылать не нужно. Мне проще на такси.

—Самостоятельные все стали,— ворчит он.— Ладно. Хорошо тебе долететь. Будешь в Москве — захаживай в офис. Кофе попьём, Аркаше кости перемоем.

—Обязательно. Матвея берегите.

—А чего ему сделается?— искренне удивляется Голдобин.— Он парень самостоятельный.

Значит, он ничего не знал и не понял. Вот и прекрасно.

Распрощавшись с Сергеем Витальевичем, я поднимаюсь к себе на этаж. С каждой секундой боль, оставшаяся в одиночестве, усиливает свой натиск. В прихожую я вваливаюсь, дрожа от невыносимого холода. Я ведь всё знала… Давно знаю. Это был мой выбор, потому что по-другому не виделось. Но чёрт, как же это больно.

«Сейчас, сейчас»,— уговариваю я себя, пока на цыпочках бегу к ванной. На цыпочках — потому что от соприкосновения с холодным полом кожу морозит ещё сильнее. Сейчас, сейчас. Встану под горячий душ, выпью горячего чаю, а если найду — коньяка. Самолёт рано утром, и рабочая рутина снова меня засосёт. Пройдёт время, и Питер притупит во мне восставшую Москву.

Я скидываю свитер на кафельный пол и, поёжившись, смотрю, как густеет пар за перегородкой душевой. Наверное, лучше было бы не приезжать. Вечно я переоцениваю свои силы. Засохшая рана в груди разворочена, из неё фонтаном брызжет кровь.

Пронзительный звук дверного звонка продирает барабанные перепонки и ударяет по сердцу. Подпрыгнув, этот дёргающийся комок плоти взвивается под самую макушку и камнем падает вниз. Я подхватываю с пола свитер и натягиваю на себя. Озноба больше нет, но руки всё равно ходят ходуном.

В прихожую почти бегу, сражаясь с сумасшедшим круговоротом мыслей. Нельзя верить, что это он. Потому что, если это ошибка, в моём состоянии она станет равносильной концу света. Я слишком измучена необходимостью держать лицо. У меня тоже есть предел, и нужно себя защищать.

Но любые увещевания оказываются бесполезны. Когда я проворачиваю замок и тяну ручку, каждая моя клетка насквозь пропитана надеждой, что за дверью будет стоять он. Возраст совсем не имеет власти над эмоциями. Мне тридцать шесть, но сейчас я чувствую себя на наивные трепетные двадцать.

Распахиваю дверь и молча отступаю. Кровь отливает от конечностей и потоком устремляется к голове. Штормит.

Матвей не спрашивая перешагивает порог, бесконтактно оттесняя меня назад. Горло сохнет, а в глазах, напротив, становится влажно. Мне нужна опора. Хочется на что-нибудь опереться.

Его лицо покрыто багровыми пятнами, зрачки расширены. Я видела его таким однажды. Тогда он был в ярости.

—Довольна собой?— гневно рявкает Матвей, впиваясь в меня почерневшими глазами. Его рубашка расстёгнута почти наполовину, пиджак куда-то исчез. Он тяжело дышит, будто поднимался ко мне пешком, проигнорировав лифт. Сейчас он выглядит так, словно хочет меня убить.

—Довольна чем, Матвей?— тихо спрашиваю я, запечатывая набежавшие слёзы под веками. Агрессия, как и всегда, меня отрезвляет.

—Всем этим.— Его рука взметается вверх и рассекает воздух.— Ты ведь так здорово всё устроила! Всех осчастливила, грёбаная мать Тереза.

Я сбита с толку, но его хлёсткая грубость не задевает и не ранит. Достоинство, самоконтроль — их во мне нет. Всё потеряло значимость, померкло в его присутствии. Потому что достоинство и самоконтроль со мной постоянно, а Матвей — нет. Зато есть другое: теплеющая кровь, размножающийся адреналин и бешеная пульсация в груди. Там бьются ожившие чувства.

—Я думала, у тебя всё хорошо.

—У меня?— переспрашивает он, изумлённо сводя брови к переносице.— А что в твоём понимании «хорошо», Стелла? Иметь кучу бабок, которые не знаешь, куда потратить, потому что ни хера не хочется? Впахиваться в работу, чтобы не думать, каким поганым будет завтрашний день? Что такого я должен был увидеть? Ты так много обещала мне… Что у меня будет столько всего… но у меня ни хера нет! Два года… два года, сука, я, как ебучий сбрендивший хомяк, кручу колесо, не имея ни малейшего понятия, для чего это делаю.

Я и сама не понимаю, на какой из этих обвинительных фраз из глаз начинают течь слёзы. Отсутствие самоконтроля и освобождённые из кандалов чувства не оставили мне шанса.

—Тебе же нравится работать у Голдобина,— хриплю я и тут же содрогаюсь от прокатившейся по телу волны всхлипывания.

—Нравится, да. А дальше-то что? У меня ничего больше нет. Ты всё забрала, когда уехала.

Я слышу стук шагов, но видеть его… нет, я не вижу. Я так давно не плакала. Полтора года. Нельзя всех осчастливить. Я всё сделала правильно. Что бы у нас осталось тогда? Моя вина за его разбитое будущее и мучительные попытки Матвея достать для меня звезду, стоя на перебитых коленях? Кто-то должен был подумать за всех. Любить так сильно, чтобы суметь отпустить.

—У тебя есть Вера,— выдыхаю я, хотя о той девушке в эту минуту совершенно не думаю.

Матвей стоит очень близко. Последний раз так близко он был очень давно… в другой жизни.

—Ты снова ни хера не угадала, Стелла.— Он втискивает в меня своё горячее тело, тяжело дышит. Голос звучит сбивчиво, отчаянно.— Тебе давно пора перестать пытаться.