из мелочи больше партизанов, и в чьей партии будет больше голосов, тот, что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет».

Можно спорить, насколько отражает реальность эта безрадостная картина, но очевидно, что к 1730 г. благородное сословие было ещё слишком рыхлым и расколотым для того, чтобы последовательно отстаивать свои корпоративные интересы. Новые политические идеи пока только усваивались и не имели глубокого укоренения — иногда одни и те же люди сначала подписывали конституционные проекты, а вскоре ратовали за самодержавие. Сказывалось и отсутствие прочной «либеральной» отечественной традиции: «Ни один из проектов как самого [Верховного Тайного] Совета, так и „шляхетства“ не ссылался на Земские соборы XVI–XVII вв. или попытки ограничения самодержавия в эпоху Смуты…предложения о созыве „сейма“ и употребление термина „форма правления“ могут свидетельствовать скорее об обращении к опыту соседней Польши…»[427]. И вот уже в манифесте о венчании Анны на царство мы видим возвращение традиционного самодержавного дискурса: «От единого токмо Всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют». Отсутствие длилось недолго — ровно месяц. Как проницательно заметил прусский посланник барон фон Мардефельд за две недели до «разодрания» кондиций, «русская нация, хотя много говорит о свободе, но не знает её и не сумеет воспользоваться ею».

Несравненно более скромные пожелания, чем в проектах 1730 г., содержались в записке конца 1750-х гг. елизаветинского фаворита И. И. Шувалова, призывавшего императрицу ввести в стране «фундаментальные и непременные законы». По его мнению, ей следовало принести публичную присягу и «уверять и обещать пред богом как за себя, так и за наследников своих следующие законы свято, нерушимо сохранять и содержать и повелеть всем верноподданным, как истинным детям отечества, во всех случаях наблюдать их непоколебимость и ненарушение и в сём указать учинить присягу». Сами же «фундаментальные законы» должны состоять в нерушимости православия как для монархов, так и для подданных, ограничении количества иностранцев в армии и государственном аппарате (не более трети), сокращении срока дворянской службы, запрете конфискации у дворян родового имения, освобождении дворян от «безчестной политической казни [т. е. от возведения на эшафот без лишения жизни]». Но даже и этот minimum minimorum остался лишь на бумаге.

В 1762 г., после вступления на престол Екатерины II, воспитатель цесаревича Павла Н. И. Панин (долгое время бывший послом в Швеции и ориентировавшийся на тамошний опыт) предложил учредить Императорский совет из 6–8 сановников, без согласования с которым императрица не могла принять ни одного закона, и усилить значение Сената, которому давалось право представлять возражения на «высочайшие указы». Екатерина, чьё положение на троне было тогда ещё очень шатким, несколько месяцев раздумывала и даже подписала составленный Паниным соответствующий манифест, но позже, поняв, что реальной общественной силы за его автором нет, оторвала от документа свою подпись. Несмотря на почтение к Монтескье и энциклопедистам, императрица ограничивать свою власть явно не желала. Есть сведения, что руководители антипавловского заговора 1801 г. П. А. Пален и Н. П. Панин (племянник Н. И.) планировали после переворота установить конституционное правление, но планами всё и ограничилось.

Так что при всех пертурбациях «эпохи дворцовых переворотов» самодержавие в главном оставалось неизменным. Свергать монархов стало легко. Сакральный ореол вокруг коронованных персон в народной среде отчасти поблек — во-первых, в силу принадлежности большинства из них к «слабому полу», во-вторых, из-за активно обсуждавшихся слухов насчёт их «блудного» образа жизни. «…Государыня такой же человек, как и я, только-де тем преимущество имеет, что царствует…», — говорил сержант Алексей Ярославцев про Елизавету Петровну. А крестьянин Григорий Карпов про Анну Ивановну и вовсе выразился непристойно: «Растакая она мать, какая она земной Бог, сука, баба…». Про интимную жизнь Екатерины II по рукам ходили скабрезные вирши. На просторах империи регулярно появлялись самозваные Петры II, Петры III и дети Петра I. Но — парадокс! — пределы царской власти нимало не уменьшились. Не поколеблены были и основы народного монархизма: самый мощный бунт русского XVIII века — Пугачёвщина — не имел и тени антимонархических настроений, будучи ещё одной вариацией самозванчества.

Не только не появилось никаких формальных ограничений самодержавия, но и продолжился рост официальной сакрализации монархов, который явлен, например, в таком почти анекдотическом эпизоде: «…при регентстве Анны Леопольдовны церковными празднествами были день рождения и тезоименитство герцога Антона-Ульриха, супруга правительницы, который был протестантом. Следует иметь в виду, что у протестантов отсутствует почитание святых и, следовательно, отсутствуют тезоименитства, поэтому для герцога Антона-Ульриха, когда он стал отцом императора, пришлось специально найти православного патрона — св. Антония Римлянина. Вместе с тем, когда Антон-Ульрих умер в ссылке в Холмогорах, ему в соответствии с православными правилами было отказано в церковном погребении… Сопоставляя эти два факта, мы видим, что православная церковь, подавленная императорским культом, вынуждена была торжественно отмечать дни рождения и тезоименитства человека, который по православным канонам являлся еретиком»[428].

Но более всего неограниченность русской власти сказывалась в тех расправах, которые чинили над подданными даже лично добродушные или просвещённые правители.

Екатерина I за резкую выходку вице-президента Синода архиепископа Новгородского Феодосия Яновского обрекла его на заточение в сырой и тесной монастырской келье, где он вскоре и скончался. При Елизавете за пьяные разговоры чету Лопухиных и их приятельниц с вырезанными языками и битых кнутом сослали в Сибирь. По повелению Екатерины II митрополита Ростовского и Ярославского Арсения Мацеевича, протестовавшего против секуляризации монастырских земель, лишили сана, расстригли из монашества и упрятали сначала в монастырь, а потом в Ревельскую крепость. Печальные судьбы А. Н. Радищева и Н. И. Новикова хорошо известны: если над первым состоялся хотя и фиктивный, но суд, то второй отправился на 15 лет в Шлиссельбург по именному указу императрицы с загадочной формулировкой: «по силе законов».

Каково же было, когда трон доставался государям и государыням с суровым нравом! По словам М. М. Щербатова, «[п]равление императрицы Анны [Ивановны] было строго, а иногда и тираническое… она не щадила крови своих подданных и смертную мучител[ь]ную казнь без содрагания подписывала…». Повеяло прямо-таки опричным духом — таких гонений против знати при Романовых никогда ещё не было. Дело Долгоруковых — казнено четверо, троим вырезали языки и вырвали ноздри, так или иначе пострадало около 50 человек, среди них фельдмаршал В. В. Долгоруков, проведший в заключении «под крепким караулом» из 11 солдат десять лет. Дело Волынского — казнено трое, двоих «нещадно били кнутом» и одному вырезали язык. (Любопытно, что Волынского среди прочего обвиняли в том, что он в частных разговорах называл Ивана Грозного «тираном»). В шлиссельбургском каземате окончил свои дни лидер «верховников» князь Д. М. Голицын. Его брат — фельдмаршал М. М. Голицын, скорее всего,