Вера Ильинишна с любопытством расспросила бы ее обо всем, да не посмела. Побоялась нарушить такое удивительное настроение Мэри.

События назревали быстро.

Через месяц была свадьба. Кальсон оказался недурен собой, только с кривым носом.

— Если это не наследственное, то не беда, — думала Вера Ильинишна.

Молодые уехали в Америку, прислали открытку со статуей Свободы. Дочь просила продать ее швейную машинку и скорее выслать ей деньги. Писала еще, что у ее мужа маленький автомобильчик, в котором он развозит товары своего патрона.

— Значит, свой автомобиль.

— Моя дочь Мэри замужем за американцем. У них, конечно, свой автомобиль, и все такое.

Дивные, сказочные слова! Америка! Авто-мо-биль!

И ведь все это так близко к ней, все вошло в ее обиход.

Это ничего, что утром и вечером варит она себе картошку на керосинке. Она, если захочет, всегда сможет поехать к дочери в Америку.

— Хотя я как-то побаиваюсь всей этой техники, всех этих небоскребов. Хотя, конечно, приятно — свой автомобиль, комфорт…

Она стала специалисткой по всем американским делам.

— А я обедаю просто, по-американски: съем бутерброд и выпью чаю.

— У меня нет ванны. Да и к чему? Я по-американски: вычищу зубы и марш.

— Синема? Нет, я, знаете ли, по-американски: нигде не бываю.

В единственной знакомой семье, куда она изредка ходила по воскресеньям, ее возненавидели за высокомерие.

— Посмотрите — какое милое платьице сшила себе моя Лидочка, — говорила хозяйка.

— Ничего себе, — снисходительно одобряла Вера Ильинишна. — А вот моя дочь. У них, знаете, в Америке совершенно невозможно, чтобы женщина сама себе что-нибудь шила. У них все одеваются в самых первых домах. Мой зять Кальсон — это одна из лучших американских фамилий. Это только по-русски так звучит, как будто это родительный падеж множественного числа, а у них в Америке совершенно наоборот, и все даже завидуют. А моя дочь… Я, знаете, словно предчувствовала — окрестила ее Мэри. Она прислала мне дивную фотографию статуи Свободы. Вид из собственного автомобиля.

Ее жизнь была полна.

Наконец-то искуплены и ее нищета, и приниженность, и затурканность. Она полноправный член общества. Это ничего, что на ней башмаки, пожертвованные с крупнейшей ноги благодетельницы и заворачиваются, как у Шарло, носами кверху, — у ее дочери, там, в Америке, «масса дивных башмаков, они там умеют». Она теперь жила, если так можно выразиться, на четыре ноги. Две свои, неказистые, и две дочерние, роскошные и богатые.

Теперь, когда заходил разговор о каких-нибудь светских развлечениях, об охоте, морских поездках, зимнем спорте, она уже не хлопала глазами, как деревенская крестница у помещицы на именинах. Она говорила, она кричала, она перекрикивала всех, рассказывая, как ее дочь, «там в Америке…».

Да, Вера Ильинишна, наконец, жила. Ух, как она жила! Расправила крылышки.

Она скоро всем надоела. Ее прозвали «мер де Мэри» и перестали приглашать…[97]

Но она этого как-то не заметила.

Старуха долго относилась к ее рассказам совершенно безразлично. Наконец, отозвалась:

— А почему же эти ваши Кальсоны не выпишут вас к себе?

— Ах, они страшно зовут! — вся всколыхнулась Вера Ильинишна. — Но я сама не хочу. Я боюсь роскоши. Я люблю труд. Труд так облагораживает.

Старуха скосила на нее свой желтый рыбий глаз с черным ободком, подхихикнула и сказала:

— Облагораживает? Вот и отлично. Я как раз вчера советовалась с невесткой. Мы вам платить больше не можем. Если хотите, приходите даром. Облагораживайтесь. Хи-хи. Я ведь вас не гоню.

Русское

Есть у нас два глагола, каких ни в одном языке нет. Их и перевести совершенно невозможно.

А вместе с тем они так ярко определяют понятие, только нам, русским, близкое, что без них и обойтись трудно.

Глаголы эти «переть» и «хлопотать».

«Ну, куда ты прешь?»

Что, собственно говоря, означает это слово?

В грамматике указано писать его без «ять». Переть полагается попросту через «е».

Итак. Вы, может быть, думаете, что глагол этот означает устремление вопреки препятствиям?

Да, но только отчасти.

Вопреки препятствиям можно идти прямо, что называется, напролом.

Прет человек не прямо. Человек прет по диагонали.

Вот, представьте себе толпу, очередь, скажем, у какой-нибудь кассы.

Иностранец, если он жуликоват и хочет получить билет вне очереди, пробирается к кассе сбоку. Он встанет около окошечка, долго с самым невинным видом оглядывает ожидающих, так что его многие начинают считать за персону, имеющую отношение к данному заведению, и вдруг, улучив момент, он быстро всовывает голову в окошечко и деловито требует, что нужно.

Русский же человек, если хочет надуть ожидающих, начинает переть. Он становится приблизительно у центра линии очереди и давит на линию диафрагмой и не по направлению общего движения, а определенно вкось.

Выражение лица у прущего мрачное, напряженно-бессмысленное. Он как будто даже не особенно рассчитывает на успех предпринятого им маневра. Но в силу заложенных в нем способностей — прет.

Его ругают, его общими силами загоняют в конец хвоста. Он молчит, сопит и, смотришь, обошел очередь с тылу, пристроился с другого бока и снова прет.

Переть — дело безнадежное. Прущего никогда не пропустят вперед, и он доберется до цели последним.

Не понимать этого он не может.

Поэтому можем рассматривать владеющую им силу как стихийную.

Как одну из пленительных особенностей «ам слав».[98]

Теперь поговорим о другом интересном глаголе — о глаголе «хлопотать».

Опять-таки ни на одном языке однозначащего слова нет.

Удивительное это дело — хлопотать. И дело это свойственно только русскому человеку.

Помню, еще в детстве поразила меня одна хлопочущая фигура. Фигура эта принадлежала моему дядюшке. Жил этот дядюшка всегда у себя в имении, занимался общественной деятельностью и был предводителем дворянства.

И вот каждый год, оставив семью и дворянские дела, приезжал он в Петербург «хлопотать».

Хлопотал он в каком-то министерстве, не то в суде, о возвращении ему каких-то кем-то неправильно захваченных лесов.

Хлопоты были сложные.

Деловые завтраки сменялись деловыми обедами, деловые обеды — деловыми ужинами, деловыми концертами и даже деловыми балами. Стоили эти хлопоты безумных денег. Но так как дело на полдороге бросать было бы глупо, то дядюшка, закусив удила и заложив имение, несся галопом к столбу.

Работы по хлопотам было так много, что даже к очередной сезонной даме, за которой он ухаживал, он успевал наведаться только в девять часов утра.

— Работать, работать, работать! — строго говорил он и, наскоро пересчитав в бумажнике деньги, деловито направлялся в цветочный магазин.

— Да, да, — благоговейно