Почему она не сбежала? Почему не бросит меня сейчас? Что ей мешает? С удивлением обнаружив, что по щекам катятся слезы, я остановилась, пораженная – мне было ее жаль! Немедленно зашипела рация:

– Света, что случилось?

– Ничего. Тяжело просто. Плечи тянет, – умудрившись не всхлипнуть, ответила я.

«Прости. Прости. Ты здесь чужая! Они уничтожат тебя все равно».

Слов Тварь не понимала, но что-то почувствовала, потому, что я снова увидела жалостливые глаза щенка, жмущегося к моим ногам.

«Нет! Она манипулирует мной!» – проскочила мысль.

И все-таки я ее жалела…

Сто метров. Поворот. Вдоль здания, в прохладной тени деревьев. Я уже почувствовала их присутствие, как тогда, в хосписе, и прибавила шаг, спотыкаясь. Они почувствовали нас тоже. Меня окатило волной жадного ожидания. Холодного. Смертельного. Для них я была всего лишь едой. Моя Тварь попыталась ввинтиться в меня, я дернулась, сопротивляясь, но продолжала идти.

– Пять шагов. Стоп. Лестница вниз. Света? Света!

Взволнованный оклик Романа вывел меня из прострации, в которую затянула Тварь.

– А? – тупо переспросила я.

– Вы не туда идете! Прошли мимо! Разворачивайтесь в обратную сторону, шагов шесть-семь. Говорите со мной!

– Хорошо. Иду.

Трость провалилась. Видимо, впереди был вход в тот самый подвал.

– Лестница вниз, девять высоких ступеней. Коридор направо и прямо до…

Рация зашипела и умолкла. Я спустилась в сырое и холодное помещение подвала, положила бесполезную теперь коробочку рации на последнюю ступеньку и медленно двинулась вперед. Тварь облепила мои плечи и затихла. От близкого присутствия чего-то очень страшного зачастило сердце, и голова стала мутной, словно ее набили ватой. Я судорожно ощупывала рукой шершавую и какую-то жирную стену, в нос настойчиво лез прогорклый запах паленой пластмассы. Внезапно стена закончилась, рука повисла в пустоте. Я снова прикоснулась к неровной поверхности – это был просто угол, здесь коридор поворачивал. Тварь сжалась в тугой, напряженный комок и буравила мой позвоночник волнами леденящего холода. Я медленно повернула и успела сделать всего один шаг на ватных ногах. Что-то вонзилось в меня, разрывая внутренности непереносимой болью. Сил на сопротивление уже не осталось. Я согнулась и отключилась.

Пришла в себя на ледяном полу, скрючившаяся, на коленях, которые медленно наливались тупой болью. В живот словно кол воткнули, дышать мешала резь за ребрами. Медленно, еще не до конца очухавшись, я потянула с плеч лямки рюкзака, и только тогда сознание полностью прояснилось. Надо мной творилось что-то страшное! Тварь – теперь она была только одна и была большой – крутилась на месте волчком. Из нее вылетали какие-то ошметки, влеплялись обратно, она бурлила, распухала и опадала…

Трясущимися руками, боясь подняться с пола, чтобы не угодить головой прямо в жуткую круговерть, я расстегнула рюкзак и вытянула цилиндр, утыканный какими-то округлыми шипами. Поставила на пол и, не поднимаясь с колен, попятилась назад. Трость где-то пропала, живот резало нестерпимо, из носа текло, и я со всхлипом тянула в себя стылую вонь подвала. Перед глазами плыли красно-синие круги, и вдруг мелькнуло, коротко, но очень ясно:

«Беги! Светка, беги!» – кричит Савушка, соседский мальчишка.

В просторном дворе бабушкиного дома мы одни. Я – маленькая, испуганно застывшая возле песочницы, и он – чуть старше меня, возле парадного, придерживает открытую дверь. А с другой стороны от песочницы стоит большая лохматая собака и негромко рычит, поднимая губы. У нее неопрятная, свалявшаяся серыми колтунами шерсть и огромные белые зубы в страшной пасти…

Как я вскочила и как умудрилась найти выход из подвала, не понимаю. В голове билась только одна мысль: она меня спасла… Тварь не дала им меня сожрать!

… – Да черт с ним! – в сердцах махнул рукой Зайцев. – Пустите. Самоубийца…

Двое спецназовцев, экипированных, как для войны, отпустили Дежина, и он покачнулся, лишенный опоры. Сообразив, что его больше не держат, рванул по дороге к складу, не помня, когда бежал так в последний раз и бежал ли когда-нибудь вообще – зелень кустов слилась в сплошную линию, ноги едва касались земли, воздух упруго сопротивлялся вторжению тела.

К темному провалу в подвал он подлетел в тот момент, когда Светина голова показалась над его краем. Дежин видел в своей жизни много страшных вещей, но эта навсегда отпечаталась в памяти. Света выползала из темноты на карачках, беспомощно шаря перепачканными в крови руками прямо по земле, слепо и совершенно отрешенно глядя перед собой мертвыми глазами на помертвевшем белом лице. Из носа, из ушей тянулись тонкие кровавые дорожки и убегали за воротник потемневшей зеленой футболки…

Он подхватил ее под мышки, вытянул наверх, на себя, шепча что-то несуразное, уверенный, что она ничего не слышит. Подхватил на руки и рванул обратно, за угол длинного склада. Взрыв застал его на половине дороги, мягко толкнул в спину, заложил уши ватой. Дежин с удивлением понял, что ноги оторвались от земли и он летит со Светой на руках прямо в разросшиеся кусты. По ушам ударил грохот, а потом он встретился с землей – жестко, неловко, боком, локтем, который пронзила острая боль. Света оказалась сверху, он – снизу, и все засыпала мелкая серая пыль.

– Зря взорвали, – донеслось до него сквозь тонкий звон в ушах.

– Света! – он подскочил, опираясь рукой о землю, и рухнул снова – рука подогнулась, прострелив болью через все плечо и не удержав его веса.

«Сломал», – мелькнула отстраненная мысль и исчезла.

Максим сел, вглядываясь в родное, несчастное, окровавленное, присыпанное серой пудрой лицо.

Света тоже сидела, вцепившись в него обеими руками, так крепко, словно боялась упасть.

– Зря взорвали, – повторила она механическим, лишенным всякого выражения голосом. – Она убила их. И себя.

И заплакала. Тоненько, жалобно, постанывая, когда затряслись плечи.

Дежин, одуревший от страха за нее, оглушенный взрывом, растерянно попытался вытереть ей слезы, не замечая, что уцелевшая рука тоже покрыта мелкой серой пылью.

Горло сдавил спазм, но он все-таки выдавил:

– Запрокинь голову, у тебя кровь носом идет.

Она послушалась. Максим вздохнул и, не обращая внимания на выныривающих из-за угла склада спецназовцев, осторожно поцеловал серые от пыли и соленые от крови губы.