пишет Руссо в „Прогулках одинокого мечтателя“, — чтобы выпутаться из затруднения, вызванного смешением разных понятий, или такими вещами, которые интересовали больше всего одного меня». Он говорит об этом «первом и неудержимом импульсе характера», в силу которого «в неожиданные и краткие мгновения» стыд и робость «часто заставляют меня произносить ложь, к которой моя воля не имеет вовсе никакого отношения». Вот что он пишет по поводу украденной ленты: «Один только стыд заставил меня быть наглым». Или когда его неожиданно и «в упор» спрашивают. были ли у него дети: «Я ответил, покраснев до ушей, что никогда не имел такого счастья». Не без сожаления, однако, что не нашел в тот момент хорошей ответной реплики: «Две минуты спустя ответ, который я должен был дать, пришел ко мне сам собой. „Это нескромный вопрос со стороны молодой женщины к мужчине, который состарился холостяком“. Сказав так, безо лжи и без необходимости краснеть за какие-либо признания, я бы поставил в неловкое положение вместо себя свою собеседницу, я бы преподал ей небольшой урок, который бы наверняка поумерил бесцеремонность, с которой она меня расспрашивала».

Первая ложь, казалось бы, непринужденная, может стать отправной точкой для пожизненного приговора к притворству. Герой романа Филипа Рота «Людское клеймо» Коулмен Сил к в возрасте восемнадцати лет, заполняя документы для поступления на военно-морскую службу, выдал себя за белого, хотя был черным. С тех пор его жизнь пошла тайными путями. Они привели его от бунта против семьи ко лжи относительно собственного происхождения в положении парии — лжи, выдуманной сорок лет спустя в университетском городке. Аналогичным образом Жан-Клод Роман (одновременно реальный и вымышленный персонаж книги Эммануэля Каррера «Изверг») сошел с пути истинного из-за сравнительно маленькой, по крайней мере на первый взгляд, лжи: он стал говорить своим близким и всем вокруг, что сдал экзамен, хотя даже не присутствовал на нем.

К методу обмана в долгосрочной перспективе прибегать не рекомендуется. Если только прибегающий не хочет стать парией или отцеубийцей.

8. Метод агрессивный, сопряженный с насилием или убийством: перейти в нападение, выказать неуместную дерзость, вызвать окружающих на дуэль (подобно Гомбровичу или Крипюру из романа Луи Гийу «Черная кровь»); подкараулить обидчика, которому вы до этого уступали дорогу, освободиться от своего бремени, нанеся ему удар, чтобы отомстить за свои унижения (подобно тому как в «Записках из подполья» Достоевского рассказчик, ничтожный канцелярский служащий, в конце концов колотит офицера — эта ситуация была бы более однозначной, если бы акт насилия не сопровождался любовными воззваниями, обращенными к обидчику); выпустить на волю агрессивный импульс постыдного эроса, уничтожив красоту другого человека (как персонаж Гомбровича в «Фердидурке»), расчленяя его тело, пытаясь отделить от него какую-либо часть (ухо, палец ноги, ноздри, икры), — чтобы не покориться ему; или же чтобы усугубить посягательство на мировой порядок, задумать и совершить террористический акт (подобно персонажу «Золотого храма» Мисимы).

В повести «Потерянная честь Катарины Блюм» Генрих Бёлль показывает, как после нанесения тяжелой обиды убийство становится единственным выходом. А вот как вспоминает Эжен-Мари Фавар в произведении «Молодой человек сам по себе» о пощечине, полученной ее отцом и приведшей его в ярость: он дважды нанес удар, чтобы дать отпор стыду, и стал героем Сопротивления.

Можно также ответить на стыд оскорблением. Жене пишет: «Мне стало стыдно оттого, что он так легко смирился со своим горем. Чтобы расстаться с ним без угрызений совести, я оскорбил его. Я мог это сделать, поскольку он любил меня безгранично. В ответ на его удрученный и полный ненависти взгляд несчастного недоумка я произнес одно слово: „Ублюдок“»[113].

Случается так, что метод убийства оказывается продолжением метода лжи: когда Жан-Клод Роман начал ликвидировать возможных свидетелей своего самозванства, он оказался по ту сторону стыда. А между тем в основе его трагического обмана лежит постыдная тайна. Самозванец сам нанес себе увечье. Он, порождение чистого слова, воплощенная ложь, возник из ничего. И ему уже не оставалось другого выхода, кроме как уничтожить себя или разрушить весь мир вокруг.

А всех других нужно уничтожить: так мог бы звучать девиз юношей-убийц, а также Мидзогути, Герострата и Жан-Клода Романа, человеческого существа, чувствующего себя оголенным в своей слабости, своем притворстве, своей неспособности удовлетворить желание ближнего. Стыд, разумеется, не является отправной точкой для действия. Но он его катализирует.

9. Наконец, метод самоубийства. Разве не от стыда умер Октав де Маливер, герой романа Стендаля «Армане», разве не от постыдной тайны, которую невозможно вытерпеть, если только не унести ее с собой в могилу?

Самоубийства определенного типа — такие, как самоубийства писателей, переживших ужасные события (подобно Примо Леви и Жану Амери), самоубийство Стефана Цвейга (который после изгнания из Европы испробовал метод беглеца и написал «Бразилия — страна будущего», а в конце концов покончил с собой) или же убийство и самоубийство Лорда Джима, — по сути своей связаны не только с чувством беспомощности, но и со стыдом человека, выжившего тогда, когда все остальные погибли.

Самоубийство славы, как его определяет Конрад (в противоположность самоубийству тщеславия) тоже совершается из стыда и с целью самоискупления. Стыд — не вина, его нельзя стереть или загладить. Никакое возмещение невозможно. Выход только один: почетная смерть, посмертный героизм. Лакан пишет: «Смерть оправдывает сама себя, а стыд — единственное чувство, которое оправдывает смерть».

10. Нет, я не закончу суицидальным методом. Ведь редко случается, чтобы совершивший самоубийство не раскаивался в этом. Между тем необходимо отметить, что лучший метод борьбы со стыдом — вышутить его: при помощи насмешки над другим (что достаточно просто) или над самим собой (что более рискованно). Вот почему из человека стыда (если его оскорбление не столь невыносимо) часто рождается человек юмора, это рефлекс выживания. Вспомните смех Диккенса, Кено, Мишо, смех Гомбровича, Кафки и многих других, смех Саррот, направленный против окружающего ее слепого подражания, или даже неожиданный смех Дюрас. «Ошибка людей, — пишет она в романе „Моряк из Гибралтара“, — в том, что они недостаточно веселятся».

Всем нам, робким и нахальным, бесстыдным и склонным к самокопанию, остается только смеяться, по крайней мере до тех пор, пока это еще возможно, смеяться над окружающим миром и над нами, заключенными в этом мире, смеяться до колик и до