в густо пересеченном реками промышленном районе. Но в этот же день в качестве меры устрашения советская авиация нанесла дневной удар тяжелыми бомбардировщиками по Эрфурту – в лучших традициях ранних люфтваффе или самих американцев и англичан.

Средних размеров город, не имеющий столь мощной системы ПВО, как, скажем, Мюнхен или Штутгарт, пал. Несколько сотен Ер-2 и «бостонов» под прикрытием «яков» с увеличенной дальностью действия обрушили на него фугасные и зажигательные бомбы, за сорок минут превратив улицы в сплошное пожарище, из которого поднимался вертикально вверх крутящийся огненный смерч. Повторение Ковентри, пусть и в уменьшенном масштабе, заставило многих на Западе задуматься о разносторонности боевых возможностей советской авиации. которая ранее считалась слабой, плохо подготовленной и вообще неспособной противостоять сильнейшим ВВС мира.

На земле пилоты советских истребительных полков, прилегшие невдалеке от своих машин, заполняли формы на боевой вылет. Взлет в семь двадцать, набор высоты (десять с половиной километров) – к восьми ноль пяти. Положение других формирований относительно их собственного. Управление. Наведение по радио с поста радиолокации. Первый заход. Второй заход. Набор высоты. Отчет по тому, что видел, отчет по тому, что думаешь. Объем писанины не ограничен, и можно быть уверенным, что ее прочтут все, кому положено, и с максимальным вниманием.

В тех частях глубинной ПВО, которые нацелены на противодействие тяжелым бомбардировщикам, может быть только один вылет в день, но его хватает выше крыши.

– Лучше бы я в ударной группе оставался… – Невысокий полноватый летчик, не похожий на пилота-истребителя, но воюющий именно в истребительной авиации уже третий год, говорил в небо, даже не трудясь вернуть в нормальное положение закатившиеся под веки зрачки – не было сил. За вылет он потерял килограмма три вместе с потом. – Два таких вылета, и буду выступать за ВВС рулевым на «восьмерке». Или жокеем. Оторвут с руками…

– Сначала здесь задница оторвется… От перегрузок. Ох…

Его ведомый лежал в полуметре, раскинув конечности наподобие креста Андрея Первозванного. Болели каждый сустав и каждая связка – он даже и не знал, что их так много в организме.

– Руки бы поотрывал тому, кто трепался, что у «мустангов» на перегрузках оружие отказывает… Засунул бы его к себе за бронеспинку, и пусть бы служил пулеулавливателем, трепло базарное. Не помнишь, кто это был?

– Не… Ничего не помню… Помню, что меня Николаем родители назвали, а кто такие, зачем – уже не помню… Ой, мама…

– Вот именно…

Они полежали еще минут пятнадцать, совершенно молча, остывая и расслабляясь. Подошел адъютант полка, собрал бумаги, молча прикурил по папиросе, всунул в рот каждому.

– Благодетель… – блеющим голосом проговорил комэск. – Водички принеси холодненькой, не сочти за труд. А то сдохну.

Адъютант, повоевавший на «яках» летчик, кисть которого была в свое время исковеркана пулей немецкого крупнокалиберного пулемета, не обидевшись и не возмутившись, кивнул.

Через пять минут к лежащим офицерам подбежала худенькая девушка с погонами младшего сержанта, прижимающая к груди глечик с молоком, обернутый коротким полотенцем. Оба летчика только застонали, приподнимаясь.

Молоко было холодное, невероятного вкуса. Струи, протекающие между лязгающими до сих пор зубами, стекали за расстегнутый воротник гимнастерки, на бочкообразную грудь капитана – сержантша засмотрелась. На высоте было минус сорок или пятьдесят, не спасали ни унты, ни шерстяное белье в три слоя, ни обогрев кабины, ни спирали термокостюма, шнур от которого втыкался, как пуповина, в гнездо на борту «яка».

В среде высотников ходила легенда о северянине-торпедоносце, у которого уже на боевом курсе мелким осколком замкнуло нагревающую спираль на спине, и он сумел добраться до нее, только завершив заход и выйдя из-под огня, получив ожоги, мало совместимые с летной карьерой. Другая страшная история была про истребителя-перехватчика, который обмочился, когда на него внезапно сделали заход посреди чистого неба, и ему сожгло закоротившей спиралью кожу на бедрах (и хорошо еще, что не кое-что другое).

Несмотря на эти страсти, американский ленд-лизовский термокостюм считался даром судьбы. Перенести минус пятьдесят по Цельсию, как и оттаивание после него, ни один человек без крика не мог, несмотря на весь антураж и гонор «кондовых сибирских мужиков». Не тот уровень.

Капитан наконец-то оторвался от глечика с молоком, кивнул головой на ведомого, делающего глотательные движения кадыком. Сержантша быстро приняла, передала лейтенанту, не дав ему сделать ни одного лишнего движения.

– Как там, в штабе? – вопросил комэск, растягивая гласные, как человек, которому и лишнее-то слово в тягость.

– Пишут, считают.

Младший сержант смотрела на капитана со смесью ужаса и восхищения. По фронтовой привычке комполка вывел радиообмен на динамик, подвешенный на сосне чуть в стороне от штабного угла. Туда после взлета стеклись техники и аэродромщики, дело у которых на ближайший час оставалось только одно – ждать. «Чтобы знали», – объяснил командир сурово-подозрительному по определению особисту.

Под его бдительным взором ни разу не поднимавшиеся в воздух, кроме как в чреве «дугласа» при последнем перебазировании, технари и сжавшиеся за их спинами аэродромные девчонки получали достаточно полную картину произошедшего в воздухе, от первого «Твою мать!» летчика, увидевшего строй «крепостей», до облегченного «Сели…» последнего из оставшихся в живых, вернувшегося на свой аэродром.

Зрелище протянувшейся на всю видимость вереницы «коробочек» американских бомбардировщиков ввергало в ступор. Двенадцать «летающих крепостей» либо идущих в нижнем эшелоне «либерейторов» составляли одну эскадрилью. Три эскадрильи – тридцать шесть машин – составляли группу; две или три группы – крыло из семидесяти двух или ста восьми бомбардировщиков, построенных косым трехмерным ромбом, способным встретить сотнями стволов атаку с любого направления. И такие «коробочки» шли и шли, как фаланга гоплитов, с запада на восток – насколько хватало глаз.

На обычной войне действия одного летчика, каким бы он выдающимся асом ни был, не имеют почти никакого значения. Даже сбившие за два-три года войны до полусотни вражеских самолетов асы фактически не оказывают на ход войсковых операций никакого влияния, и только постепенное накопление на каком-то участке невосполнимых потерь с течением времени может привести к явному результату. Точно так же, когда корпус выбрал себе американское бомбардировочное крыло, не слишком прикрытое истребителями, и начал заходы на него, отдельные сбитые или вывалившиеся из строя «крепости» уменьшали оборонительную мощь противника совсем ненамного. Несколько «яков» сбивалось в каждой атаке – в обмен на повреждения, которые огромные и живучие четырехмоторные машины получали от их огня.

Слава богу, все пилоты имели строгий приказ: будучи подбитыми, не пытаться спасти машину, а покидать ее с парашютом. Это снимало часть груза ответственности с плеч летчиков, самолеты которых были почти не защищены. Заводы выпускали достаточно моторов и планеров, чтобы пополнять воюющие полки,