Зажгли лампу. Вошла фрёкен Нильсен. Он смутился еще больше. Из двери в сад вид открывался величественный – море, синее-синее. Воздух, пейзаж, вода контрастировали с желтым светом лампы. Желтый свет ярко освещал головы, бросал золотистый отблеск на тарелки и скатерть. В тени прятался синий, чисто синий.

Долгие паузы. Стук ножей и вилок о тарелки.

– Будьте любезны! – внезапные слова звучали ужасно торжественно.

У меня было чувство, что обе дамы смотрят на меня и находят чудаковатым – и ем я, наверное, странно. Может, я чересчур редко пользуюсь ножом?

Я покрылся испариной, еда застревала в горле.

– Вы почти ничего не едите, у вас плохой аппетит? – спросила хозяйка.

– Да нет.

Я покраснел, пробормотал что-то про необычайный аппетит и стал есть с удвоенным энтузиазмом. Теперь надо бы что-нибудь сказать.

– Красиво, синий пейзаж за окном, – произнес я. – Напоминает Пюви де Шаванна[27].

Как напыщенно звучит, подумал я про себя, они, должно быть, считают меня скучным.

Вид у меня, наверное, страдальческий.

Дамы переглянулись.

Моя дама, сидевшая напротив меня, уткнулась в тарелку, и мне показалось, я заметил легкую улыбку. И хуже всего было то, что я улыбнулся ей в ответ.

– Так вы нашли подающее надежды дарование?

– Художественное дарование, – уточнил я, изо всех сил стараясь придать своим словам шутливый тон.

– Прекрасно. Встреча двух великих творцов, родственных душ.

Я увидел, что ее разбирает смех, она покраснела от усилий его сдержать. И наконец смех вырвался наружу, взрыв смеха из тех, что внезапно прекращается, чтобы начаться вновь. Она отложила нож с вилкой, схватилась за живот и стала хохотать с открытым ртом. Ее смех ранил меня, оскорбил, я почувствовал себя жалкой вошью, стол, тарелки заплясали у меня перед глазами.

Я из последних сил напрягся и попытался засмеяться вместе с ней, сказать что-нибудь, но смех и слова застряли в горле.

Она изнемогала от смеха.

– Я больше не могу, не могу-у-у, – прохрипела она, пошла в угол комнаты, села на корточки и смеялась, смеялась.

Как же я ее ненавидел.

Внезапно смех прекратился и повисла тишина, как после бури.

– Мне кажется, вы безумец, – произнесла фрёкен, – совершенный безумец.

Я не нашелся, что на это ответить.

Потом я вскочил из-за стола и вышел в комнату с камином.

Я чувствовал себя обескураженным, меня кидало в жар. Я прислонился лбом к холодному окну, чтобы немного остыть. Потом пришла она и стала обмахивать меня веером.

Полутьма. Веер. Как она очаровательна… И как я ее ненавижу.

Я наскоро распрощался и отправился восвояси.

Никогда больше не вернусь, ни за что на свете, и пусть она остается при своем. Я шел быстро, опустив голову и засунув руки в карманы, произошедшее не выходило у меня из головы. Я думал о своем унижении за столом, у меня горели уши, ее смех звенел у меня в ушах, я скрежетал зубами от ярости. Не хочу больше ее видеть, никогда.

Иллюстрация в дневнике

Она смеялась над ним, а он возомнил, что нравится ей – он был смешон, жалок, глуп…

Я не показывался в усадьбе Киркебаккен два дня. Больше не выдержал. Надо показать ей, что не замечаю ее, с достоинством пройти мимо.

Я втайне мечтал, что она склонит гордую голову из любви ко мне, хотел унизить ее, как она унизила его.

Я встретил ее в саду.

– Будьте любезны, не желаете ли зайти.

– Нет, благодарствую.

– Отчего же?

– Благодарю, я собирался прогуляться к воде. Я так долго не выходил. Не желаете ли присоединиться?

Она надела шляпу и последовала за мной.

Всю дорогу она кокетничала, но я оставался холоден и почти не смотрел на нее.

У воды я попросил ее встать у кромки, чтобы посмотреть, как падает свет. Тогда я писал русалку.

Она сняла шляпу и распустила волосы. Потом скинула жакет и бросила его на камень.

Я прищурился и окинул ее критическим взглядом. В моем взгляде она не заметит и тени восхищения.

Потом я сдержанно поблагодарил и проводил ее до ворот.

– Не желаете ли войти?

– Нет, благодарю, уже поздно.

Мне показалось, она огорчилась.

Домой я отправился весьма довольный собой. Думал, что хоть немного отомстил.

* * *

Он услышал в прихожей ее голос. Даже не различал слов, обращенных к нему Хеффермелем, рассеянно отвечал «да» и «нет».

Она вошла. Он притворился, что увлечен беседой, потом обернулся и с удивлением поздоровался.

– А, это вы, фру… Добрый день!

Хотелось выглядеть равнодушным, но голос сорвался. Она пролепетала что-то в ответ. Как очаровательна она была в облегающем платье и широкополой летней шляпке. А голос! Нежный, ласковый.

Он тотчас же все забыл и простил.

– Вы больше не хотите бывать у меня?

– Да нет, вовсе нет, я был занят, но скоро загляну.

За ужином она села рядом с ним.

Хеффермель предложил потанцевать, и вскоре танцы были в самом разгаре.

Он присел в уголке и смотрел на тех, кто умел танцевать… Представить только, если бы он мог пригласить ее на танец…

Он расстроился и сел, подперев голову кулаками.

И вот она подошла к нему.

– Вижу, вы задремали.

– Нет, напротив, но я не люблю танцевать.

Он не хотел признаваться, что не умеет.

– Мне тоже сегодня не хочется.

Они прошли в соседнюю комнату. Он почувствовал прилив удивительной нежности, ему стало жарко. Они подошли к окну, выглянули в него, их разделял только столбик оконной рамы. Как приятна прохлада. Среди облаков проглядывала луна.

– Обожаю такие вечера, когда лунный свет пробивается сквозь облака и не слишком светло. Я не выношу света. Он такой бестактный. Вам не кажется? В такие вечера мне хочется совершать ужасные безумства, и будь что будет. Я не в состоянии противиться этому желанию.

Иллюстрация в дневнике