Она думала.

Сперва старательно представляла, как возвращается в тело, но вернувшись все-таки – получилось далеко не сразу, что доставило немало неприятных минут – поняла, что в теле еще хуже. Она чувствовала яд внутри, и вкус трав, и то, что тело это, пусть и онемевшее, но все-таки болит. Оно живое. Оно устало быть в ящике. И загрязнилось. И еще, кажется, справило нужду, и теперь солома промокла. И одежда промокла. И… и даже если кто-то вдруг остановит фургон, найдет ящик, а в нем Эву, он примет её за бродяжку.

Или вовсе безумицу.

А фургон трясся. Здесь, в городе, дороги мостили крупными камнями, и колеса перескакивали с одного на другой, а еще порой попадали в ямы, и тогда фургон вздрагивал, скрипел и кренился то влево, то вправо.

Здесь дурно пахло.

И дым, поднимаясь из высоченных труб, сплетался с другим. Черный с желтым, а тот – с зеленым. И все эти рукотворные туманы стекали обратно на грязные улицы.

Вот исчезла мостовая.

А с нею и дома относительно приличного вида. Они сменились какими-то жуткими наскоро сколоченными хибарами. Местами их укрывали куски драных одеял. Кое-где горели костры, добавляя дыма. Когда же дорога свернула к реке, то Эва вновь едва не задохнулась от зловония.

Воду покрывала маслянистая пленка, а у берега, в грязных зарослях, стояли куски желтой пены. То тут, то там поднимались пузыри.

Люди… люди были.

Ужасные! Эва и представить себе не могла, что люди могут быть настолько… отвратительными! Она, конечно, слышала про бедняков и даже с матушкой ходила в храм, а еще по домам, где оставляла отрезы ткани и пряники. Но те, знакомые ей, бедняки были все же какими-то… ухоженными, что ли? У них не было уродливых изрытых оспою лиц, на которых порой отсутствовал нос, а то и вовсе кожу пробивали язвы. Они не воняли. Не чесались.

Они…

Они существовали, как весь этот грязный убогий мир, который… что он сделает с Эвой? Кажется, именно тогда она и позвала на помощь снова. Громко-громко. Так, что лошадь, тащившая повозку, шарахнулась, а Стефано – все-таки Эва привыкла звать его именно так – едва не свалился с козел.

- Твою ж! – крикнул он и щелкнул кнутом над конским ухом.

А Эву не услышал.

Повозка остановилась возле дома, который выделялся средь прочих. Он был каменным и в два этажа. И верно, когда-то даже мог считаться красивым. Правда, своеобразно красивым. Пухлые колонны поддерживали остатки портика. Мраморные ступени заросли грязью, а от балюстрады сохранилась едва ли половина. Обвалился балкон. И кусты, посаженные у лестницы, разрослись так, что закрывали узкие окна. На тех же, что оставались незакрытыми, виднелись решетки.

Место Эве не понравилось.

Категорически.

Но Стефано свистнул и, сунув поводья грязному мальчишке, что вынырнул из кустов, велел:

- Жди. Вздумаешь стащить чего… - и кулак сунул под нос.

Сам же поднялся по остаткам ступеней и пнул дверь.

Открыли не сразу. Эва попробовала было сунуться следом, однако к ужасу своему обнаружила, что дом этот укрыт.

Стеной?

Куполом?

Полупрозрачным, но совершенно непроницаемым для нее.

Что это? Или… конечно… защита! От духов? Нет, к чему. Скорее всего просто. Обыкновенная. А Эва… Эва ослабела. И ей в тело надо, но чтобы то очнулось.

А еще…

Из кустов выбрались еще дети, закутанные в тряпье, пропитавшиеся здешней вонью. Один нырнул в фургон, второй – под него. И тот, что в фургоне, поспешно обшарил, но ничего-то, кроме ящика, не нашел. Правда, он попытался крышку поднять.

- Заколочено!

- Тогда тикай, ща вернется! – донеслось снаружи, и мальчишка исчез. А Эва все-таки расплакалась. От обиды и жалости к себе.

Сколько дней прошло?

Её должны были хватиться… или нет? Матушка ведь отбыла встречать брата. А отец и подавно там, в столице, сидит, делами занимается. Он и когда случалось заглядывать в поместье, на Эву не больно обращал внимание. И теперь… или заметит?

Матушке доложат, что она не вернулась.

Вестника отправят?

Или письмом? Но пока гонец доберется до города… до матушки… и письмо это, в котором Эва просит её не искать. А если поверят? Если и вправду искать не станут? Что тогда?

Она… она умрет? Вот просто так возьмет и умрет?

Насовсем?!

Из дома показался Стефано с двумя мрачного вида типами. У одного и клеймо на щеке имелось. Эва, если бы могла, упала бы в обморок. Но поскольку духи в обморок не падают, она со всею возможной поспешностью спряталась в теле.

Ящик стащили.

И понесли.

Не слишком, к слову, бережно. Тело внутри перекатывалось и ударялось о стенки. Но вот… вот минули лестницу. И прозрачный купол, который Эва не видела, но все равно ощущала. Неприятный. Как будто ледяная стена, но ничего, главное, связь с телом не разорвалась.

А ящик поставили.

Где?

Эва решилась выглянуть.

Комната.

Гостиная, должно быть. И похоже, только странная какая-то… стены оклеены обоями в золотые розы. На полу – ковер, правда какой-то темный и в пятнах. Мебель… много и вся разная, будто собирали её со всего дома. Светильники.

И свечи.

Кто зажигает свечи в наше прогрессивное время? Есть ведь газовые лампы!

Какие-то… покрывала. Вещи. На грязной каминной полке теснился выводок фарфоровых пастушек. За ними виднелась шкатулка в восточном стиле. И часы. Старые.

И дело было не в вещах, дело было в том, что слишком разными были эти вещи и никак друг с другом не гармонировали.

- Показывай, - проскрипел кто-то.

И только теперь Эва увидела женщину. Та была… в черном. Вдова? Платье странное, мешком. И шаль на плечах. Тоже черная. Чепец прикрывает волосы. А вот лицо у женщина белое, мягкое. И черты приятные. Пожалуй, такую можно было бы представить экономкою в приличном доме.

Двигалась она отчего-то боком, и припадая на одну ногу.

Стефано взял какую-то железную штуку, которая с хрустом вошла под крышку. Эва замерла. Вот сейчас… сейчас… а если её убьют?

Нет.

Надо успокоиться и мыслить здраво. Хотя бы попробовать.

Её можно было убить еще там, в лесу. Просто выкинуть. Закопать. Сделать все, что угодно. Зачем для этого в город тащить? В городе, если ты не потомственный некромант, куда сложнее от трупа избавиться.

- Она не издохла часом? – женский голос был до того неприятным, что Эва поморщилась. Будто… будто с присвистом, будто дыра у нее в горле… будто…

- Живая, что ей станется, - к шее