учеником, или вожделеет — как влюбленный мужчина?“ Я задавала эти вопросы себе и пыталась увидеть в поведении терапевта скрытые знаки, подтверждающие какую-то из версий. Но с ним мы об этом не говорили. Мы никогда об этом его письме не говорили, как будто его не было. Наверное, мне было страшно услышать правду — какой бы она ни была. А почему молчал он — я не знаю. Главный вывод, который я сделала: мои эротические чувства к моему терапевту ему нравятся, он хочет, чтобы они продолжили быть. И мое поведение с ним в результате стало более откровенным, я стала чаще проявлять нежность — очень дозированно: так, чтоб доставить ему удовольствие, но без явно сексуальных действий, чтобы у него не было „формального“ повода остановить меня. Я обнимала его при встрече и при прощании и оставалась подольше в его объятиях, могла погладить его или подержать его руку и погладить заусенец на пальце, запустить пальцы в его волосы или размять ему плечи. Время от времени он говорил „знаешь, в этом что-то многовато эротического“ и накладывал запрет на мои действия — и тогда я азартно придумывала новые. Мы как будто играли в игру — молча, не анализируя это. Все это занимало минуты и наверное, для него выглядело как теплые моменты встреч и прощаний — но для меня это было настоящей одержимостью. Я ловила себя на том, что продумываю, как одеться, как сесть, как осторожно войти с ним в физический контакт, какие слова подобрать, чтобы передать ему мое влечение и нежность. Какие затронуть темы, чтобы ему было интересно слушать, как его заинтриговать и завлечь…

Сейчас я понимаю, что все это было очень далеко от моих собственных потребностей — вообще от терапии. Наши отношения потеряли целительную силу — хотя мне казалось, что наверное, таким образом психотерапевт работает с моей сексуальностью… Но спустя несколько лет после разрыва наших отношений я поняла, что три года после них одевалась так, чтобы одежда максимально скрывала мое тело, и не допускала во внешнем виде ни капли сексуальной привлекательности, совершенно этого не сознавая; и мой страх перед мужчинами стал больше. Навряд ли моя сексуальность поправилась.

А в терапию я вообще-то пришла, чтобы оставить в прошлом травму сексуального насилия.

Какой реакции я хотела бы на то мое письмо? Я не знаю, чего я хотела, но помню, что отправляя письмо, ожидала, что ответ будет — ну, отеческим, что ли. Что он по-доброму посмеется надо мной, напомнит, что эти чувства — всего лишь перенос, и что он никогда не будет любить меня так, как я написала — что он здесь не для этого. По сути, в моих фантазиях я была девочкой-подростком, которая, замирая от ужаса, признается в любви учителю, а учитель легонько щелкает ее по носу карандашом и говорит: „вернемся к параграфу тридцать пять“».

* * *

В этой истории легко увидеть, как чувства, о которых можно было бы говорить и осознавать их роль в жизни и в структуре личности клиентки, превратились в навязчивую игру, которая в итоге разрушила терапию — лишь потому, что и чувства, и поведение замалчивались. И так же видно, как много активности клиентка приписывает себе, наделяя психотерапевта ролью пассивного объекта ее соблазнения, как будто не обладающего собственной волей и слепого к проявлениям ее нежности. В то время как у меня возникает много вопросов к поведению терапевта и его вовлеченности в эту игру.

Чего бы я сама ожидала в такой истории с признанием? Наверное, бережного внимания терапевта к этой влюбленности и этой одержимости. Мне хотелось бы, чтобы прозвучали вопросы вроде таких:

«Когда ты постоянно держишь перед внутренним взглядом мою фигуру, что тебе это дает?»

«Когда ты тратишь столько энергии в наших отношения, что это значит для тебя? Что было бы, если бы была расслаблена и не старалась мне понравиться? Что бы тогда произошло?»

«Не может ли быть эта сфокусированность на мне попыткой от чего-то защитить (или спрятать) саму себя?»

Эротический перенос направлен на фигуру терапевта. А цель терапии — мягко развернуть фокус человека на самого/саму себя и свою безусловную человеческую ценность.

Р. Габбард и Э. Лестер, исследовавшие нарушения терапевтических границ, отмечают, что терапевты влюбляются в клиентов, воспринимая их (как это вообще свойственно для влюбленности) как часть своего Я: как «спроецированная часть субъекта» и, в некотором смысле, как объект, теряя контакт с субъектностью человека, который обратился за помощью. Такое отношение к клиенту, пережившему эмоциональную травму (особенно травму насилия), чьи чувства обострены, является объективацией — то есть овеществлением, в некотором смысле. Терапевты искренне удивляются, когда им указывают на то, что клиент не заинтересован в «особенном отношении», и также не заинтересован в идеализации психолога. И этот отказ в субъектности — уже часть злоупотребления.

Эротический перенос и его проявления в поведении — романтическом или сексуализированном — это попытка взять под контроль отношения с терапевтом вследствие тревожной привязанности.

Конечно, первая мысль — о том, что корни тревоги в опыте клиента, в травме привязанности, какой бы она ни была, или в травме насилия.

Но это всегда искушение: сказать, что клиент просто сломан (травмирован, погранично организован, структурно дефицитарен etc). И вследствие этого обладает повышенной, болезненной чувствительностью к таким вещам, на которые «здоровые» люди даже и внимания бы не обратили или уж точно никогда не зациклились бы.

«То, как эти женщины пытаются очаровать нас всевозможным психическим совершенством, пока не добьются своей цели — один из величайших спектаклей природы», — писал Фрейд (цит. по Габбарду и Лестер, «Психоаналитические границы и их нарушение»).

Ну да. Люди и находятся в терапии потому что у них есть внутреннее страдание. Поэтому они и обратились за помощью. Вообще удивительно, как много в литературе о злоупотреблениях эротическим переносом сочувствия и понимания в отношении психотерапевтов, а также сожалений о том, как это нарушает психоаналитический процесс — и как мало внимания тому, как сильно это влияет на клиентов, какие страдания причиняет, какие длительные последствия имеет.

Когда я читаю книгу о нарушениях терапевтических границ, я то и дело встречаю фразы «психотерапевт осознал, что происходит, и прекратил терапию», «психотерапевт предстал перед этической комиссией», «терапевт охотно/неохотно сотрудничал на слушаниях». Но мне ни разу не попалось описание того, как психотерапевт раскаялся и принес извинения клиентам. И что сказали клиенты. Вероятно, такое тоже происходит. Но — видимо, не считается достойным упоминания?

Вот