Шрифт:
Закладка:
[стражу] ... которому царь Агамемнон,
В Трою готовяся плыть, наблюдать повелел за супругой,
и добавляет, что Эгист не мог овладеть Клитемнестрой, пока
Тот песнопевец не был сослан на остров бесплодный,
Где и оставлен.
Он же ее, одного с ним желавшую, в дом пригласил свой.
Но и, кроме этого, Эратосфен противоречит себе: ведь немного раньше упомянутого заявления и в самом начале своего трактата по географии он говорит, что с древнейших времен все поэты стремились показать свое знание географии. В самом деле, говорит он, Гомер внес в свои поэмы все, что он узнал об эфиопах и жителях Египта и Ливии; при описании Греции он увлекся даже излишними подробностями, называя Тисбу «любезной стадам голубиным» (Ил. II, 502), Галиарт — «многотравным» (Ил. II, 503), Анфедон — «предельным» (Ил. III, 508), Лилею же — находящейся «при шумном исходе Кефисского тока» (Ил. III, 523). Эратосфен добавляет, что Гомер никогда напрасно не бросает эпитетов. В таком случае, спрашиваю я, похож ли поэт на человека, который развлекает или поучает?[37] «Конечно, клянусь Зевсом, последнее правильно, — скажет он, — но несмотря на то что Гомер употребил эти эпитеты с целью поучения, все, что находится за пределами его наблюдения, и он и другие поэты наполнили мифическими небылицами». Тогда Эратосфену следовало бы сказать, что «всякий поэт в одном случае пишет для развлечения, в другом — для поучения». И Эратосфен совершенно напрасно старается, когда спрашивает: что прибавляется к высокому достоинству поэта от того, что он стал знатоком географии, военного дела, земледелия, риторики или любой другой области знания, которую некоторые пожелали ему приписать? Поэтому стремление наделить Гомера знаниями во всех областях можно рассматривать как свойство человека, честолюбие которого перешло должные границы; как если бы, по словам Гиппарха, кто-нибудь повесил на аттическую иресиону[38] яблоки и груши или еще что-нибудь, чего она не может произвести; так нелепо было бы наделять Гомера всеми знаниями и всеми искусствами. В этом случае, ты, Эратосфен, пожалуй, и прав, но не прав, когда отнимаешь у Гомера великую ученость и объявляешь поэзию старушечьими сказками, где позволялось, как ты говоришь, выдумывать все, что кажется подходящим для цели развлечения; но разве, действительно, поэзия ничего не прибавляет к высокому достоинству тех, кто слушает поэтов? Я имею в виду опять, что поэт является знатоком географии, военного дела, земледелия или риторики — всех предметов, знание которых, естественно, приписывают поэту слушатели.
4. Однако Гомер приписал Одиссею все знания в этих областях: он украшает героя всяческими доблестями предпочтительно перед всеми другими героями. Ведь у него Одиссей
Многих людей города посетил и обычаи видел.
Он:
Муж преисполненный козней различных и мудрых советов
Он постоянно называется «градоборцем», взявшим Илион:
Словом, советом своим и искусством обманным[39].
И Диомед говорит о нем:
Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба
К вам возвратимся.
Более того, Одиссей хвалится уменьем обрабатывать землю; например, относительно косьбы он говорит:
Если бы весною... по косе одинаково острой нам дали
В руки.
И относительно пахания:
Сам ты увидел, как быстро бы в длинные борозды плуг мой
Поле изрезал.
Но не только Гомер обладал такой мудростью в этих делах, но и все образованные люди ссылаются на поэта как на свидетеля, слова которого правдивы, в доказательство того, что практическое знание такого рода в высшей степени способствует мудрости.
5. Риторика же, конечно, есть знание, имеющее отношение к речи. И Одиссей обнаруживает это знание во всей поэме: в «Испытании», в «Мольбах», в «Посольстве»[40], где Гомер говорит:
Но когда издавал он голос могучий из персей,
Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись!
Нет, ни единый бы смертный стязаться не смел с Одиссеем!
Кто же подумает, что поэт, который мог вывести других людей в роли ораторов или полководцев и в других ролях, способными к риторическому искусству, сам является одним из болтунов и шарлатанов, который способен только морочить фокусами слушателей, а не помогать им. И мы не можем сказать, что какое-нибудь другое высокое достоинство поэта (каково бы оно ни было) превосходит то, которое позволяет ему подражать жизни словесными средствами. Как же человек, не имея жизненного опыта, будучи глупцом, может подражать жизни? Конечно, мы говорим о достоинстве поэта не в том смысле, как о достоинстве плотника или кузнеца. Ведь их достоинство не связано с врожденным благородством и величием, тогда как достоинство поэта соединено с достоинством самого человека, и нельзя стать хорошим поэтом, не сделавшись раньше хорошим человеком.
6. Итак, лишать Гомера риторического искусства — значит совершенно пренебрегать нашими основными положениями. Ибо что же в такой степени свойственно риторике, как не стиль? Что же так свойственно поэзии? И кто же превзошел Гомера в отношении стиля? «Да, клянусь Зевсом, — ты ответишь, — но ведь стиль поэзии отличен от риторического». «По виду — да; так же как в самой поэзии, стиль трагедии отличается от стиля комедии, и в прозе стиль истории отличается от стиля судебных речей». Не является ли речь термином, выражающим родовое понятие, виды которого — ритмическая и прозаическая речь? Или же речь в самом общем смысле является скорее понятием родовым, тогда как ораторская речь не является родовым понятием и стиль есть просто достоинство речи? Но прозаическая речь (я имею в виду художественную прозу) есть подражание поэтической. Ибо поэзия как искусство первой выступила на сцену и первой снискала к себе уважение. Затем появились Кадм, Ферекид, Гекатей и их последователи с прозаическими сочинениями, в которых они подражали поэзии, отбросив стихотворный размер, но сохранив все характерные особенности поэтического стиля. Далее, последующие писатели в свою очередь постепенно отбрасывали какую-нибудь из этих особенностей и, придав прозе ее теперешнюю форму, как бы низвели ее с некоей высоты. Точно так же о комедии можно сказать, что она получила свою структуру от трагедии и,
