Впрочем, утреннее происшествие случилось с ним так быстро, что он не мог иметь времени, чтобы заметить внешность дома в чужестранном, да ещё азиатском городе, в котором был первый раз в жизни.

И теперь стоял он, положительно не зная, в какую сторону ему направиться. Чтобы попасть на пароход, нужно было выбраться к морю.

Урвич знал, что Сингапурская бухта омывает город с юга, значит, ему следовало повернуть в ту улицу, которая идёт на юг и, держась её направления, выйти к морю, а там, идя по берегу, найти свой пароход.

К тому же мог он встретить и рикшу по дороге. Впрочем, теперь он боялся рикш и решил справиться самостоятельно.

Но если б даже он и хотел рискнуть снова сесть теперь ночью в предательскую колясочку, завёзшую его и днём в западню, он не мог бы этого сделать в настоящую минуту, потому что вокруг него на улице не было видно ни души — ни прохожих, ни рикш, никого.

Очевидно, его завели на окраину, так как портовый город Сингапур не мог замирать вовсе на ночь. Обыкновенно в портовых городах на главных артериях жизнь идёт, не прерываясь целые сутки.

У себя на севере Урвич давно бы ориентировался. Он знал, что по Большой Медведице, соединив мысленно линией две крайние звезды её «кастрюльки», легко отыскать на продолжении этой линии северную Полярную звезду, а по ней узнать, где юг, восток и запад.

Но здесь, почти под экватором, Большой Медведицы не было видно, наверху над Урвичем блестели в синем небе прекрасные, но не знакомые ему звёзды. Он мог только любоваться ими, но никакой помощи оказать они ему не могли.

Он пошёл наугад прямо перед собой в ту сторону, куда был повёрнут, когда развязали ему глаза. Едва он сделал несколько шагов, как от стены ближайшего дома, словно тень отделилась, и к нему стал приближаться голый темнокожий человек с повязанными только бёдрами и чем-то, вроде белой чалмы, на голове.

Он шёл прямо на Урвича. Тот, едва человек приблизился, схватил его за плечо и стиснул, сочтя за лучшее самому напасть первому, чем снова подвергнуться нападению.

Темнокожий, вместо того чтобы сопротивляться или вообще выказать какое-нибудь враждебное действие, закивал, по-видимому, очень дружелюбно головою и засмеялся.

— Я друг, — заговорил он сквозь смех на ломаном английском языке, на котором объясняются сингапурцы в Коломбо, — я друг, Nicol Wanich.

Урвич, удивлённый, отпустил темнокожего, поняв, что он хотел объяснить о своей дружбе, и не разобрав, что значили последние его слова.

— Nicol Wanich, — с трудом повторил этот неизвестно откуда взявшийся «друг».

Урвич долго не мог сообразить, в чём дело, пока, наконец, не понял, что таинственные слова Nicol Wanich должны были обозначать его собственное имя и отчество, то есть «Николай Иванович».

— Ты знаешь, как меня зовут? — спросил он.

Темнокожий закивал опять головою и захохотал ещё громче.

— Пусть господин Nicol Wanich, — уверенно сказал он, — идёт за мною… Я проведу господина.

— Куда?

— Господин увидит.

— Но откуда ты знаешь моё имя?

— Пусть только господин идёт за мною, я друг господина.

«Я пойду за ним, — решил Урвич, — хотя бы для того только, чтобы узнать, почему известно этому человеку моё имя?»

И он пошёл за ним.

В самом деле, трудно было отказать себе в удовольствии расследовать, кто был этот встретившийся в критическую минуту человек ночью в Сингапуре на пустынной улице и назвавший по имени Урвича, который никогда не бывал здесь в своей жизни.

XI

Темнокожий «друг» шёл впереди, показывая дорогу. Урвич следовал за ним, бодро шагая посреди улицы.

Фонарей не было вовсе, и дорога освещалась только яркими звёздами.

Они шли сначала всё прямо, потом сделали несколько поворотов и вдруг очутились на перекрёстке улицы, освещённой так ярко, как будто тут была торжественная иллюминация.

Урвичу показалось, что он когда-то в детстве где-то видел, в панораме или на сцене, такую улицу.

Двухэтажные дома с причудливыми изломанными крышами и большими фигурными окнами из мелких разноцветных стёкол были освещены изнутри. По стенам домов на далеко высунувшихся шестах висели огромные бумажные фонари, пёстро раскрашенные, необычайно длинные. Висели они не правильными вереницами, а где попало, красивыми светлыми пятнами, блестя в ночной темноте, сгустившейся здесь благодаря свету такой иллюминации.

По освещённой улице ходил народ, а из домов неслась музыка, и раздавалось пение.

Музыка была несуразная, громкая, в ней преобладали ударные инструменты, а пение походило скорее на крик, но всё-таки в этом казавшемся с первого раза нелепом шуме чувствовалось раздолье веселья и известной удали.

Провожатый Урвича подвёл его к одному из домов, сунул какую-то монету сидевшему у входа за столиком китайцу и пригласил своего спутника подняться вверх по лестнице. Лестница была очень крутая, с очень высокими, узенькими и неудобными ступеньками, но зато резная и золочёная.

Поднявшись по ней, Урвич очутился в небольшой комнате, заставленной столиками и освещённой несколькими свесившимися с потолка керосиновыми лампами.

Табачный дым стоял здесь густым синим облаком.

За столиками сидело много разношёрстного народа разных национальностей, прислуживали китайцы в чёрных шёлковых кофтах и расшитых шелками ермолках.

В глубине комнаты было сделано возвышение вроде эстрады, и на ней маленькие китаянки-подростки танцевали, кривлялись и пели по-своему под аккомпанемент диких, нёсшихся откуда-то из-за двери звуков бубна, барабана, стучащих досок и трубы, такой вопиющей, какая была, вероятно, в оркестре еврейского войска, когда её звуков не выдержали и пали иерихонские стены.

Казалось, от этих звуков весь дом ходил ходуном, но сидевшие за столиками, по-видимому, находили всё это очень приятным, курили, пели и веселились.

За одним из столиков подальше от эстрады сидел Гастон Дьедонне.

Увидав, наконец, знакомое лицо, Урвич невольно обрадовался и направился к нему.

— А! Вот и вы! — встретил его француз, ничуть не удивляясь его появлению, как будто он сидел тут и ждал именно Урвича.

— Я рад, что вас встретил… — начал было тот, но Дьедонне перебил его.

— Ну, садитесь! — сказал он. — Берите ваш стакан, он давно готов для вас и выпьем японского пива! Отличное пиво!

И, усадив Урвича к себе за столик, где стояла бутылка и два стакана, он налил пиво.

— Что же это, — спросил Урвич, — вы, значит, знали, что я приду сюда?

— Ну, конечно, знал! — подтвердил Дьедонне. — Как же мне было не знать, когда вас привёл сюда мой человек.

Он кивнул головою. Урвич обернулся и увидал за собой