– и дерг! Вытянула из трясины. Медленно эдак поднесла она меня будто цыпленка какого к самому лицу, осклабилась жутко, прошипела чего-то… а сама другую руку из кольца цепного выпростала, пальцы скрючила. И начали у нее на пальцах вырастать когти – как бритвы! как ножи стальные! Я потом только сообразил, еле допер, что каждый ее коготок был точной копией того перышка. которым я ее, суку, щекотал на белом песочке в Гаграх. А она и не спешила, то сожмет руку, то разожмет, а когти-ножики клацают, звенят. Медленно-медленно поднесла она свою ручонку к животу моему, и еще медленнее начала давить. Пять ножей в брюхо мое вонзились! Заскрежетал я зубами от боли. Но знал уже – пощады не будет. И привиделось мне в багряном бредовом дурмане лицо – бледное, будто восковое, с русой бородой и усами, будто неживое лицо. Только глаза на нем горели двумя-серыми бездонными огнищами. Священник вспомнился. Тот, что в мой последний денек на белом свете поглядел на меня в церквухе так, будто уже и не на живого глядел, а на покойника. От взгляда этого до того, на душе стало пусто, что и боль откатилась куда-то далеко-далеко. И скрежет зубовный смолк – только сами осколки зубов изо рта посыпались. Глаза мои кровью заливает, пять ножей-когтей то в брюхо, то в грудь, то бока впиваются… а перед взором сквозь марево жуткое два лица: убитой и попа. Эта гадина скалится, хохочет беззвучно, рожи корчит, изгиляется, плюет мне в рожу, а поп молчит себе и глядит, страшно глядит, отрешенно… Только покойнице вдруг меня ножами ширять прискучило, она другую себе забаву выдумала: принялась меня в кроваво-гнойном болоте топить – то пихнет в жижу с головой, так, что дрянь всякая в рот влазит, а из ушей выпирает, то вытащит, когда уже круги перед глазами черные. Но ведь знает, что не убить меня, не искалечить, знает, но мучит, издевается… Когда последний раз вытянула меня, опять взвыл о пощаде, голову вверх задрал – нету покойницы! Вместо нее страшенная всклокоченная птица щерится, крылами бьет. Глаза скосил – на горле-то не рука вовсе, а когтистая птичья лапа. Этого еще не хватало! Какая-то безмозглая тварь в перьях – и та сильнее меня, и та сейчас терзать примется! Меня! Человека разумного!

– Сгинь, гнида! – заорал я не своим голосом. – Сгинь чертово отродье!

А она меня клювом по башке. А потом подкинула вверх метров на сто, так, что я о каменный свод всем телом как слизняк шмякнулся… Полетел я вниз, в гнойное болото. Но не долетел, эта тварюга меня у самой поверхности ухватила когтищами за череп – чуть голова не оторвалась. Заклекотала, заухала как филин – смеялась небось! А чего ей не смеяться-то, она наверху, она масть держит. А я дерьмо в проруби! Хуже того. Глаза опять скосил, только вверх – гляжу, свод куда-то пропал, хоть ты лети в темень, хоть виси дохляком… Только мне думать было недосуг. Гадина подтянула меня к клювищу своему. И принялась щипать, рвать, теребить… А потом одну ногу вырвала – вниз сплюнула, другую – тоже вниз, руки пообрывала – все в проклятое болото полетело. От боли света белого не вижу, ору как резанный. А она рвет себе. А у меня новые руки отрастают, новые ноги… А она рвет – и вниз, вниз. Сквозь кровавые слезы поглядел я в болото – а из него мои руки торчат, и ноги торчат, и все больше их, и шевелятся они, извиваются. А потом тянуться стали вверх. Тянутся, будто там, внизу, под трясиной люди какие-то о помощи просят, руки тянут в отчаянии – жуть. И все больше их – сотни, тысячи, миллионы! И все вдруг подниматься стали, все ко мне! Вот-вот схватят! Вот-вот вниз потянут! А пальцы алчно так сжимаются и разжимаются, ухватиться хотят, да пока не за что… И только я думал, что сейчас они доберутся до меня, зацапают, как птица проклятая крыльями черными взмахнула опять – и вверх пошла. Даже терзать забыла. Ввысь взмыла и меня от ручищ загребущих спасла – все они внизу в болоте копошащимися червями остались. И болото совсем маленьким сделалось – сначала с площадь, потом с блюдце, потом с пятачок. Вокруг него только камни, скалы какие-то жуткие, пропасти, льды непонятные и снег, а рядом огнем полыхает и лава течет – но во мраке все, в темнотище. И высоко уже поднялись, а ни горизонта, ни краю, ничегошеньки нету, страсть! Меня болтает из стороны в сторону, шея вот-вот не выдержит, порвется… Но в груди надежда воробышком трепещет, авось, вытянет меня гадина из этого ада! Авось вынесет! Ведь умучился я вконец! Изнемог я в аду этом треклятом, неужто еще не получил по грехам-то! Ведь все перенес, все пытки дьявольские перемог, натерпелся столько, сколько тысячи за все свои жизни вытерпеть не смогут, да что там тысячи! Неси меня, тварюга крылатая, неси из этого ада!!!

И вдруг в уши так отчетливо и ясно, без всякого ехидства и злобы, спокойно и равнодушно, даже тускленько эдак:

– А ведь ты в аду еще и не бывал, дружок! Чего это прослезился, а, сердешный, чего обрадовался-то?!

– Как не бывал?! – закричал я. – Как это…

– А вот так, – пропел тот же голос, – у тебя еще все впереди! С тобой еще и разбираться не начинали! Понял?

– Ни хрена я не понял! Хватит с меня! Хватит!!!

– Поймешь еще!

Голос прозвучал совсем рядом. Я дернулся, извернулся – и увидал метрах в трехстах от себя еще одну черную страшную птицу с каким-то бледным мозгляком в когтях.

– Ну чего, усмотрел, дружок? Погляди, погляди – тебе это еще впервой.

И понял я тогда, что это мозгляк со мною говорит, только говорит мысленно, телепатически. Я даже передернулся весь, хотел снова заорать. Но смекнул вовремя и только подумал про себя: «А кто это ты такой, что все тут знаешь? И откуда мысли мои улавливаешь, отвечай, коли такой умный!»

И он ответил:

– Умный, дружок, умный! Потому как парюсь в этой зоне уже столько, сколько ты на белом свете не жил. Вот помучаешься с мое, тогда и сам поумнеешь. А что мысли читаю, так и ты ведь читаешь – тут все не так, как там, на земле, тут много чего мудреного – только от этого не лучше, а хуже еще! Они тебе житуху не облегчат, не жди, наоборот – напакостят сколько