бумаги и протянул его Арнольду Карловичу, — вы сейчас напишете расписку в том, что обязуетесь по первому требованию передать залоговые бумаги на драгоценности и векселя мне или моему доверенному лицу.

Борштейн на несколько секунд замялся, с недоумением гладя на протянутую ему бумагу, потом, как будто очнувшись, взял в руки ручку, обмакнул перо в малахитовую чернильницу, быстро написал нужный текст и протянул расписку адвокату.

— Ну что, мой дорогой Фриц, я могу надеяться на дальнейшее сотрудничество с берлинским филиалом? — спросил Борштейн, после того как названный им Арбитром собеседник пробежал глазами расписку. — При тех перспективах, которые открываются передо мной в России, без вашего участия мне не справиться. На одну только программу перевооружения русской армии и восстановления уничтоженного флота предусмотрено до трети расходов российского бюджета…

— Могу я посмотреть на закладные расписки? — попросил Краузе.

— Да, конечно, — тут же согласился Борштейн.

Машинально оглянувшись по сторонам, как будто чего-то опасаясь, Арнольд Карлович вынул из внутреннего кармана массивный портсигар с монограммой, щелкнул крышкой потайного отделения и вытащил на свет божий несколько листов исписанной бумаги.

— Изрядный списочек, — заметил Краузе, пробежав глазами бумаги. — Надеюсь, что эти сделки не стали достоянием гласности.

— Что вы, Фриц?! — замахал руками Борштейн. — Об этих расписках знают только Государь Император, мы с вами, мой секретарь, ну и Витте, разумеется. Я даже жене своей не сказал, куда и зачем я уехал!

— В своем секретаре вы уверены?

— Как в самом себе! Натан — мой зять, муж моей старшей дочери.

— Но вы же не можете ручаться за то, что никто в окружении Николая II не знает об этом… мероприятии… Сами понимаете, Арнольд, если вдруг выяснится, что драгоценности царской семьи заложены вам… С вашим-то происхождением и с вашей репутацией…

— Не беспокойтесь, дорогой Фриц. Как вы наверняка заметили, расписки написаны на предъявителя, да и вообще… мое имя в этой истории нигде не фигурирует.

Борштейн аккуратно сложил листы бумаги и засунул их обратно в портсигар.

— Интересная вещица, — сказал Краузе, кивнув на блестящую безделушку. — Позвольте полюбопытствовать.

— Этот портсигар — все, что у меня осталось от моего покойного отца Калмана Борштейна, упокой Господь его душу, — объяснил Арнольд Карлович, передавая коробочку своему собеседнику. — Он когда-то держал табачную лавку здесь, в Берлине, причем как раз в этом самом месте — на Александр-плац, и дела его шли хорошо, пока мой папаша не вбил себе в голову мысль о том, что сможет разбогатеть на биржевых спекуляциях. Он заделался биржевым маклером и в конце концов разорился, оставив после себя шестерых детей и вот этот вот портсигар…

— Вы говорили, что вашего отца звали Калман, а первая буква в монограмме «Z».

— Родитель мой всем говорил, что портсигар принадлежал его отцу Залману Борштейну, дескать, вещица эта — фамильная ценность, хотя на самом деле он сам заказал его в ювелирной мастерской своего шурина.

— Извините за нескромность, но камни на портсигаре, судя по всему, ненастоящие, — заметил Краузе, рассматривая монограмму.

— Я вам больше скажу: сам портсигар сделан не из золота, а из позолоченного свинца, — признался Борштейн. — В этом и был весь мой отец. Он считал, что главное для успеха — как следует пустить пыль в глаза, а для этого обязательно нужны «шикарные» вещи. Сам-то он даже дыма табачного не переносил, но всегда совал под нос каждому встречному и поперечному этот портсигар, предлагая закурить.

На том разговор российского банкира с берлинским адвокатом закончился, и Арнольд Карлович покинул контору Фрица Краузе, весьма довольный содержанием их беседы.

Как только Борштейн вышел из кабинета адвоката, открылась неприметная дверь, расположенная слева от письменного стола Краузе. В кабинете появился долговязый молодой человек в безукоризненно сидящем костюме и молча остановился перед развалившимся в кресле адвокатом.

— Вы все слышали, Отто? — спросил Краузе у вошедшего.

Молодой человек молча кивнул.

— Вы знаете, что делать… — добавил адвокат.

Встреча с резидентом

Потревоженная поздним визитом Викентия Львовича Хайзарова коммунальная квартира после его ухода сразу же затихла, то есть стала издавать привычный жильцам звуковой фон. Леонид Андреевич, проводив нового квартиранта за порог, машинально пересчитал оставленные нанимателем в качестве задатка деньги, недоуменно пожал плечами и, не забыв предварительно выключить свет в коридоре, зашел в ту комнату, где сидела тетя Вера.

Однако происходящие в коммунальной жизни нынешней ночью странные события на этом отнюдь не закончились. Не успела закрыться за Леонидом дверь, как в наступившей темноте коридора послышались осторожные шаркающие шаги и тяжелое дыхание немолодого грузного человека. Из кухни к стоящему в коридоре на пошарпанной конторке общему телефонному аппарату в темноте пробирался бдительный сосед Коробов.

Не включая почему-то свет, Василий Иванович снял трубку и долго не мог совладать с диском на аппарате, пока, наконец, ему не удалось набрать на ощупь нужный номер. Потом пенсионер долго слушал гудки перед тем, как ему ответили.

— Ало… Это я — Коробов, — прикрывая ладонью трубку, еле внятно сказал он.

— Какого черта… — хриплым голосом ответил абонент. — Вы что — с ума сошли? Сейчас полпервого ночи!

— Он появился!.. Арбитр! Тот самый!.. Он пришел!.. — давясь возбужденным шепотом, заговорил в трубку Коробов.

— Что вы мелете?! — сердито ответил сонный мужской голос на другом конце провода.

— Сегодня к Витлицким приходил какой-то ферт… Только что ушел… Это был он!

— С чего вы взяли?

— У него был портсигар! — неожиданно громко ответил Василий Иванович. — А на этом портсигаре нарисованы буквы…

— Заткнитесь, вы!.. Старый осел!.. — рявкнул собеседник таким злым голосом, что Коробов даже присел от страха. — Завтра в десять утра придете в букинистический магазин на Литейном, — уже более спокойным тоном добавил абонент. — Знаете, где он находится?

— Да, да. Знаю, конечно, — зашептал Коробов. — А сейчас что мне делать?

Трубка ответила короткими гудками.

Тем временем Леонид Андреевич, войдя в большую комнату с авансом в кулаке, а потому в приподнятом настроении, застал Веру Фёдоровну сидящей с каким-то растерянно-подавленным видом на том же самом месте — в кресле под торшером, — где они с новым жильцом ее недавно оставили.