узнавая в некоторых из них свои подарки.

— У меня же окна выходят на другую сторону… Кроме того, я слушала магнитофон и разговаривала с подругой.

— Понятно. — Он вышел в коридор, и Галина снова ахнула:

— Ты же их только намочил, а пятна остались!

— Ну так что же делать? — он смотрел на нее и, при всей своей злости и досаде, не мог не любоваться этой чудесной, очень российской мордашкой, которая щурила свои карие глазки и морщила нос.

— Куда же я с тобой пойду, когда ты в таком виде? Да еще плащ весь в грязи… нас даже в метро не пустят.

— А я виноват?

— Не сердись, Денис, но… ой, ты мне перевод принес?

Он вздохнул и полез в карман пиджака — эта типичная для девчонок манера перескакивать с одного на другое сначала раздражала, потом он смирился, а теперь даже стала забавлять.

— Держи.

Это был перевод с английского инструкций к радиотелефону фирмы «Панасоник». Ее отцу на пятидесятилетие подарили такой аппарат, а поскольку сама Галина училась довольно неважно и сдавала английский с помощью Дениса, то переводить эту инструкцию пришлось ему самому. Впрочем, и этим, и всем другим он не только не тяготился, но даже радовался, понимая, что таким образом становится частью ее жизни и надеясь когда-нибудь стать основной частью.

— Спасибо. Ну, проходи в комнату, что мы стоим в коридоре. Только садись не на диван, а в кресло.

Денис послушно прошел в комнату и вдруг подумал, что уже забыл о недавнем происшествии — простодушая болтовня Галины, для которой смерть была всего лишь одним из киносюжетов, заставила его полностью переключиться. Там, в переулке, в трехстах метрах от этого дома, еще лежали трое убитых, закатив остекленевшие глаза и прижимая мертвые руки к заскорузлым от замерзшей крови сорочкам и растерзанным пулями цветастым галстукам; там мог лежать и он, уткнувшись лицом в снег с шальной пулей в затылке. Но все это стало уже каким-то нереальным перед этой очаровательной непосредственностью со стройными ножками и лукавыми глазками, которая, охая и выражая сочувствие, следила за тем, чтобы он ничего не испачкал. И Денис послушно выполнял все ее приказы, опасаясь хоть чем-то рассердить. Ведь когда он лежал в переулке, ожидая случайной пули и вздрагивая от выстрелов, он думал именно о Галине, а когда оказался рядом с ней, то почти забыл о том, что всего полчаса назад был на волосок от смерти!

Что у них было общего, и что могло притягивать его к ней, кроме округлых коленок, кокетливых глаз и этого непредсказуемого характера, обладательница которого бывала то глупой и злой, то веселой и задорной, но никогда — скучной и однообразной.

— Ну что ты стоишь? — Галина подошла к Денису, который в своих мокрых брюках теперь боялся сесть даже в глубокое кожаное кресло. — Я сейчас позвонила Светке и пригласила ее. Через полчаса они с мужем за мной заедут. Ты не сердишься, что я тебя об этом не спросила?

— Нет, конечно… Вот билеты.

— Спасибо. Ну а теперь посиди пока здесь. Если хочешь, можешь посмотреть видик, а я пойду одеваться.

Денис кивнул и задумчиво сел в кресло, размышляя: а стоит ли говорить ей именно сейчас то главное, ради чего он и купил те раздавленные на снегу розы? Она все равно будет невнимательна, и ему не удастся добиться от нее серьезного понимания того, над чем он мучительно думал последние дни. Но, с другой стороны, она никогда не бывает серьезной. Если он не скажет этого сейчас, то не скажет и потом и вынужден будет изнывать от неопределенности, да когда еще состоится их следующая встреча! Нет, лучше сейчас, и будь что будет! Он встал, вышел в коридор и постучал в закрытую дверь соседней комнаты.

— Нельзя, я одеваюсь.

— Я и не вхожу. Ты можешь меня внимательно выслушать?

— Конечно, могу.

Он немного замялся:

— Но это очень важно, так что будь, пожалуйста, посерьезнее.

— Я серьезна, как на экзамене… Говори.

— Я получил грант от фонда Сороса на написание учебника. Более того, мне предложили стажировку в одном из американских университетов…

— Вот здорово!

— Еще бы не здорово. Целый год можно будет жить в Америке, а там… там видно будет. У меня, кстати, друг живет в Нью-Йорке… Собственная аптека у него. Пятнадцать Лет назад эмигрировал. Ты меня слушаешь?

— Да.

— Ну так и что? Он опять начал злиться, не улавливая в ее интонации никакой заинтересованности. — Выходи за меня замуж, и поедем вместе.

— Что, прямо сейчас?

— Ну, черт возьми, ты можешь быть серьезной? — Он заметался по коридору. — И одевайся побыстрей, я не могу разговаривать перед закрытой дверью.

— Потерпи, уже платье надеваю.

— «Молнию» не надо застегнуть?

— Не надо. Говори пока дальше.

— Но ты мне еще не ответила!

— По-моему, я тебе однажды уже отвечала…

— Да, помню, ты говорила, что не собираешься замуж, и вообще… кроме мамы с папой, никого не любишь…

— Неправда, еще тетю Иру люблю.

— Ну да, да, я имею в виду не родственников, а мужчин. Но все это было год назад, а теперь ситуация так резко изменилась, что… ну, короче, надо уезжать из этой страны.

— А почему?

— Потому что здесь могут убить, здесь страшно. Неужели ты сама ничего не боишься?

— Нет, а чего я должна бояться?

— Инфляции, преступности, чеченских террористов, диктатуры… Да мало ли чего!

— Все, можешь входить, я уже крашусь.

Он отворил дверь и невольно затаил дыхание — с распущенными светло-русыми волосами, в темно-бордовом платье до колен и черных ажурных колготках, она была удивительно хороша… Впрочем, это слово слишком затерто, чтобы можно было передать им всю прелесть Галины. Теперь у него было только одно желание: нежно-нежно и медленно-медленно целовать ее всю — от маленьких ножек до пышных волос.

— Ну и как? — поинтересовалась она, не поворачиваясь от зеркала.

— Великолепно. Но давай продолжим.

— Садись и рассказывай, чего ты там боишься.

Ты так изумительно выглядишь, что я боюсь только твоего отказа. Впрочем, послушай повнимательнее и тогда, может, наконец поймешь.

Но теперь он уже и сам не мог связно излагать свои мысли, особенно когда смотрел на нее сзади и видел в зеркале, как забавно она морщит нос, накрашивая губы и подводя глаза.

— Я боюсь третьего путча. Я был у Белого дома в августе девяносто первого — тогда погибло три человека, и был у Моссовета в октябре девяносто третьего — тогда погибло почти сто пятьдесят человек. Теперь я опасаюсь, что произойдет еще один путч, который устроят