Ван Лун умирал последним из своего поколения, – так долго и крепко держался он за жизнь, – и из его родственников не осталось в живых никого, кроме двоюродного брата, мошенника из бродячих солдат, который находился неизвестно где: знали только, что он один из вожаков бродячей шайки не то солдат, не то грабителей, служивших то одному генералу, то другому, смотря по тому, кто больше заплатит, а то и никому, если можно было грабить без предводителя. Братья были очень рады тому, что не знали, где находится их родственник, а еще больше обрадовались бы, узнав о его смерти.

Но так как больше не было никого из старших в роде, то в силу обычного права они должны были пригласить какого-нибудь достойного человека из соседей, чтобы он разделил между ними наследство перед собранием почтенных и честных горожан. Как-то вечером, когда они совещались, кому поручить это дело, Ван Средний сказал:

– Всего достойней доверия и ближе к нашей семье, разумеется, хлеботорговец Лиу, у которого я жил в учениках и чья дочь стала твоей женой, старший брат! Попросим его разделить наше наследство, он считается человеком справедливым и достаточно богат, чтобы не завидовать нам.

Ван Старший втайне был недоволен, что эта мысль не ему первому пришла в голову, и ответил с важностью:

– Мне хотелось бы, чтобы ты поменьше торопился, брат мой, – я только что собирался сказать то же самое. Пусть будет так, пригласим отца моей жены, матери моих сыновей. А все-таки я сам хотел это сказать, а ты всегда спешишь и говоришь, не дождавшись своей очереди.

Старший брат с упреком смотрел на среднего, громко сопя и надув толстые губы, а Ван Средний поджал губы, словно сдерживая улыбку. Ван Старший поспешно отвел глаза в сторону и спросил младшего брата:

– А ты как думаешь, младший брат?

Но Ван Младший взглянул на него своим надменным и рассеянным взглядом и ответил:

– Не все ли мне равно? Делайте, как хотите, только поскорей.

Ван Старший поднялся с места, словно спеша как можно скорее приняться за дело, хотя теперь, дожив до зрелых лет, он только терялся от спешки и даже спотыкался на ходу, – стоило ему заторопиться.

Наконец дело было улажено, и купец Лиу дал свое согласие, потому что всегда уважал Ван Луна как человека умного и дальновидного. Из соседей братья пригласили тех, кого считали достаточно знатными для себя, а из горожан тех, кто был побогаче и занимал высокое положение, и в назначенный день все они собрались в большом зале в доме Ван Луна и заняли места соответственно своему званию и старшинству.

Купец Лиу попросил Вана Среднего дать отчет о земле и деньгах, подлежащих разделу, и тот встал и передал Вану Старшему бумагу, на которой все это было написано, а Ван Старший передал ее купцу Лиу. Сначала тот развернул бумагу, оседлал нос большими медными очками и пробормотал все цифры про себя, и все молча ждали, когда он кончит. Потом он снова прочел бумагу, уже вслух, так что все сидящие в большом зале узнали, что Ван Лун перед смертью владел многими акрами земли, а всего было больше восьмисот акров, а в тех местах редко кому приходилось слышать, чтобы столько земли принадлежало одному человеку или даже одной семье, и уж, верно, об этом не слыхивали с тех пор, как семья Хуанов пришла в упадок. Вану Среднему все это было известно, и он не выказал удивления, но остальные не могли скрыть своего изумления, сколько ни старались приличия ради сохранить спокойное и неподвижное выражение лица. Только Вану Младшему, казалось, было все равно, – он сидел, как всегда, словно отсутствуя душой, и нетерпеливо дожидался, когда все это кончится и можно будет уехать туда, куда стремилось его сердце.

Кроме земель, оставались два дома, принадлежавшие Ван Луну: деревенский дом, стоявший среди полей, и большой городской дом, купленный им у престарелого главы дома Хуанов, когда род Хуанов пришел в упадок и сыновья его рассеялись по лицу земли. А кроме домов и земель, были деньги, розданные взаймы, деньги, вложенные в хлебную торговлю, и мешки с деньгами, лежавшие в тайниках, и всех денег было на сумму вдвое меньшую стоимости земель.

Но прежде чем приступать к дележу наследства между братьями, следовало выплатить, что полагалось, арендаторам и торговцам, а главное – двум наложницам, которых взял Ван Лун в течение своей жизни: Лотосу, которая была взята им из чайного дома ради ее красоты и ради его любви к ней уже в зрелые годы, когда ему надоела крестьянка-жена, и Цветку Груши, которая была рабыней в его доме, когда он взял ее, чтобы она утешала его на старости лет. Ни та, ни другая не была настоящей женой, а наложницей, наложницу же нельзя упрекать строго, если она станет искать себе мужа, когда господин ее умер, а она еще не слишком стара. Все же братья знали, что если наложницы не захотят уйти из дому, то имеют право оставаться в нем до самой смерти, и их нужно кормить и одевать. Правда, Лотос не могла уйти к другому мужу; будучи такой толстой и старой, она с радостью осталась бы на своем дворе. И когда купец Лиу вызвал ее, она поднялась с места возле дверей и, опираясь на двух рабынь, вытерла глаза рукавом и сказала самым жалобным голосом:

– Ах, кормилец мой умер, как могу я думать о ком-нибудь другом, и куда мне деваться? Я уже стара, и мне так мало нужно: пища, одежда да немного вина и табаку, чтоб утешить меня в горе, а сыновья моего господина щедры!

Купец Лиу посмотрел на нее ласково: он был такой хороший человек, что и всех других считал хорошими, он забыл, кто она такая и видел ли он ее раньше, – помнил только, что она жена почтенного человека, и сказал с уважением:

– Ты говоришь хорошо, так и следует: покойный был добрый хозяин, и это я слышу ото всех. Что ж, я решу так: тебе будут давать двадцать серебряных монет в месяц, а жить ты можешь по-прежнему на своем дворе; у тебя будут служанки и рабыни, тебя будут кормить, а сверх того давать ежегодно несколько штук материи.

Лотос старалась не пропустить ни слова и, услышав это, начала переводить глаза с одного брата на другого и, умоляюще стиснув руки, пронзительно завопила:

– Только двадцать? Как, только двадцать? Да этого мне не хватит на еду; у меня такой плохой аппетит, я