право на многое, за успешный фотоконтроль принято сразу же награждать почётной грамотой. Привезу муть непонятную — ну, скажут, дрожат ручонки-то с ножонками у нашего комсорга, а ведь эту муть нужно будет в штабе дивизии или даже армии показывать, и там тоже спросят, кто это у вас такой неловкий. Ох ты ж, да ладно, неужели комсорг? Тот самый, с налётом под три тысячи часов? Да не может быть!

А если вообще ничего не привезу, ведь и такое бывало, обычно отговаривались незадачливые фотографы тем, что, мол, забыли в боевом азарте щёлкнуть этим незначительным тумблером, так лучше бы мне вообще на свет не рождаться. Это будет позор, липкий, стыдный, невыносимый позор, особенно после всех тех слов и дел, что я успел выдать в этом полку.

— Только бы фотоаппарат не засбоил, — вдруг вырвалась у меня наружу опасливая боязнь непоправимого. — Только б не это.

— Вот! — наставительно поднял палец Олег, довольный тем, что я понял его. — Соображаешь! Хотя, если именно фотоаппарат сломается, отгавкаемся, не впервой. Комиссия, все дела, он же опломбирован. Но осадочек останется, мне-то на это наплевать с высокой колокольни, а тебе припоминать будут, виноват, не виноват — уже неважно. Так что лучше будет нам его принять и проверить.

— Пошли, — рванул я с места к стоянке своего самолёта, — ты, кстати, как — в фототехнике разбираешься? И он заряжен уже? Чем, плёнкой или пластинами? Кто заряжал, кто ставил? И когда, а главное, почему меня не предупредили?

— Пластинами, Саня, — Олег легко догнал меня и пальцами показал, какими именно, — вот такого размера, для качества! А насчёт заряжал и ставил — так чем, как ты думаешь, я вчера вечером после ужина занимался? А не предупредил потому, чтоб спал ты нормально, понял?

— Вот что ты мне мозги полощешь, — я даже остановился, — тебе делать нечего?

— Есть чего, — Олег останавливаться не стал, — я, в отличие от тебя, занятой человек! Но принять его должен ты, привыкай к этому, Саня! Вы, лётчики, вообще разбалованы донельзя, а это неправильно, как по мне! Но раньше-то я молчал, потому как не летал и не воевал, а теперь всё, рот мне не заткнёте, я теперь сам любого прямо с его дерьмом съем в случае чего. Вон, валяется наше крылатое воинство под кустами, привыкли к тому, что всё за них делают, как дети, ей-богу!

— Чтоб тебя, — ругнулся я и молча припустил за Олегом, пускать такое дело на самотёк я не хотел, как не хотел и ввязываться с ним в педагогические споры. Аппарат осмотреть и в самом деле стоило, в фототехнике я понимал, а всё остальное потом.

И мы быстрым широким шагом, другим бы пришлось за нами бежать, рванули вдоль ряда рассредоточенных полукапониров, накрытых маскировочными сетками, из которых техники с механиками уже начинали выкатывать самолёты. С неба эти укрытия были практически не видны, и я вдруг поразился тому, какую прорву земляных работ провернул наш полк за тот месяц, что я в нём нахожусь. Капониры, землянки, дорожки и полосы, склады и хранилища, та же кухня со столовой — ведь всё это нужно было соорудить и замаскировать, аэродромные команды вместе со службой БАО что-то рыли и строили с утра до вечера, и работа эта не прекращалась ни на минуту. Конечно, лётчики занимались только войной, таков был однажды заведённый порядок, но и Олег не так уж и неправ, когда говорит, что пилоты как дети малые, всё для них сделают, воюйте только. С другой стороны, поговорку про вдруг война, а я уставший, придумали задолго до нас, и в чём-то она права.

Мы прошли мимо выкаченного из капонира Ила нашего комэска, в кабину стрелка которого усаживался совсем уж молодой рядовой, вроде бы я его видел раньше то ли среди техников, то ли мотористов, а рядом, на крыле, стоял старший стрелок нашей эскадрильи и громко, командным голосом, так, чтобы тот проникся, инструктировал подопечного.

— Вот тебе пулемёт! — услышали мы, — он в чехле! Его не трогай! Сиди и смотри по сторонам! Вернёмся — расскажешь, что видел! Понял?

Именно так и делали свои первые вылеты все стрелки, за спиной или комэска, или любого другого ведущего группы. Стрелок замыкающего самолёта самый важный, следующие поменьше, а вот в первый Ил можно садить кого угодно, там летали новички или начальство на контроль, ведь там было безопаснее всего. С земли стреляют по ведущему — а попадают по ведомым, от этого всё.

И главная задача нового стрелка была именно что смотреть по сторонам и попытаться при этом хоть немного понять, что в этот самый момент происходит, а не хвататься за пулемёт. Потом, на земле, его будут дотошно выспрашивать комэск и другие стрелки, что именно он сегодня видел, какие самолётики вокруг кружились, наши или чужие, заметил ли он, когда атаковали его соседей, видел ли он, кто что делал, сообразил ли он вообще ну хоть что-нибудь.

Но надежды на то, что новоиспечённый стрелок, как бы он ни готовился, поймёт хоть что-то в первом вылете, не было никакой, и все об этом знали. Любому стрелку, да что там стрелку, лётчику, нужно было совершить вылетов пять, прежде чем начать что-то видеть и понимать. Но, если от стрелка требовалось просто смотреть по сторонам, лётчикам было сложнее и проще одновременно. Летуну в первых вылетах нужно было идти, как приклеенному, за своим ведущим, смотреть во все глаза на него и делать всё то же самое, что делает он, остальное придёт со временем.

Идёт твой командир ровно — и ты иди так же, держи дистанцию и интервал, нырнул он в атаку — и ты ныряй, бросил он бомбы — и ты дёргай за «сидор», да стреляй туда же, куда стреляет он. Умничать не надо, твоя главная задача на первые вылеты — сходить в бой и вернуться, умение видеть землю обязательно придёт потом вместе с опытом.

Мне же, кстати, это обязательное боевое взросление оказалось не совсем нужным. Я с первого вылета здесь видел и землю, и строй, и цель, и маршрут, и ориентиры с воздухом. Крутить головой меня приучили крепко, соображать, что делаешь, тоже, и на пилотирование я не отвлекался, управляя самолётом на автомате, а уж штурманской подготовкой я загонял себя здесь сам, но теперь мог ориентироваться на триста километров