детей своих они воспитывают под стать, не замечать разницы. Они и к рыбе подобным образом относятся, и к зверю, и к лесу — добыть, сколько можно, любыми способами. В высшей степени ошибочно считая себя не только царями природы, но и опрометчиво причисляясь к людскому роду. На самом деле, это другой вид живых существ, образовавшийся в результате мутации.

Первым делом я разложил костер и снес туда весь мусор. Пусть здесь еще не мой дом, а только его порог. Мне было противно собираться в такой клоаке.

Вещи в лодку не входили.

При чем, не то, чтобы не входили чуть-чуть, а конкретно. Без шансов. За две ходки я бы их забрал. Но я не хотел делать две ходки. Можно было связать прицепной плотик, используя как поплавки пустые канистры из-под солярки. Но я выбрал другой вариант. Поверх надувных баллонов собрал обрешетку из сосновых жердей, которая давала возможность навьючить имущество с хорошим выносом над водой. Конструкция изяществом не отличалась, но позволила принять на борт все. Для Балабана предназначалась верхняя палуба, то есть место среди мешков на макушке воза. С небольшим креном на нос пришлось смириться, поскольку вечерело, а моральных сил на еще одну промежуточную ночевку у меня не оставалось.

Машина смотрела на опустевшую поляну грустными фарами. Для нее места в лодке не было. Я загнал ее подальше в лес, так, чтобы не было видно с дороги. Оставил под стеклом записку: «Бак пустой. Машина заминирована». Открыл багажник, на предмет того, что можно забрать с собой. Запаска, огнетушитель, баллонный ключ, щетка от снега — не пригодятся. Пораздумав, решил взять домкрат. Без явно очерченных намерений, скорее, просто на память. Погладил мокрое крыло, прощаясь. В ответ машина в последний раз моргнула поворотниками и сложила ушки зеркал.

Не оглядываясь, я поспешил прочь, неся в горле комок.

Глупо это, наверное. Почему так жаль механизм, кусок железа? Я был готов ответить на свой же ранее заданный вопрос. Потому что дорого досталась, труда потому что много вложено. Потому что не подводила никогда. И сейчас, вот, вывезла, сослужив последнюю службу. Потому что я, видимо в следствие нарушения психики, относился к ней, как к живому существу.

Лодка шла тяжело, сильно парусила. Я двигался спиной вперед, вынужденно глядя на место, откуда выплыл. На удаляющийся выход в тот, прежний мир. На врата. Портал.

Не останавливаясь, греб до тех пор, пока поляна с песчаной полоской берега не стала едва различимой вдали, а после и вовсе не скрылась в изломах береговой линии. А потом сумерки не окутали все вообще. Пока не лопнула тянущаяся вслед пуповина…

Свобода, это такая вещь, которая не ощущается. Легко почувствовать несвободу как, например, недостаток кислорода. Быстро и сразу понимаешь, чего лишился. Но мне удалось. Удалось выделить эту тонкую кислинку под языком, едва уловимый привкус в моросящем дожде, мятный холодок в загривке.

Мое плавсредство без номерного знака, не зарегистрировано в ГИМС, а я сам, о ужас, без спасательного жилета. Я намереваюсь производить несогласованную валку леса, осуществлять вылов рыбы запрещенными способами во время нерестового запрета. Охотиться без лицензии. Разводить костры в пожароопасный период, да еще, наверняка, на территории какого-нибудь государственного заповедника, где, скорее всего, официально и находиться-то нельзя без специального разрешения.

Я выпрямился в рост, прокашлялся, и, заставив Балабана гавкнуть от неожиданности, закричал во всю мощь легких:

— Идите!.. Вы все..! В…

— Опу… опу… — подтвердило мои полномочия эхо.

Нет здесь никого на многие километры вокруг. И что-то мне подсказывало, что и не будет. Заброска нынче дорога, и клиентская база скудная. Присутствие инспекторов… как бы сказать… не окупится. Да и поважнее, есть нынче дела в государстве.

Свобода — это возможность регулировать поступки не формальными нормами законов, а по совести.

В целом, Балабан разделял мою точку зрения. Единственное, с чем он был не согласен: зачем так орать?

За последние годы общество стремительно продвинулось по пути упрощения суждений. Раньше, как-то остерегались высказываться, по крайней мере, публично. Может, из-за цензуры, из осторожности. Может, из опаски показаться невеждами.

Сейчас нет. Каждый считает долгом обозначить свое мнение по любому поводу и без. Благо, интернет дал прекрасную технологическую возможность. И все бы хорошо, но наравне с другими, такую привилегию получили и люди не очень умные. А поскольку последних количественно больше, нынешние голосования и рейтинги давно не являются мерилом ни качества, ни смысла.

Современный человек культивирует глухоту ко всем, кроме себя, теряет способность слышать. И, как следствие, мысли его не содержат сомнений, неуверенности, полутонов, становятся лишенными глубины. Они поверхностны. Примитивны.

Что такое мои терзания, противоречия, разочарование, боль, бегство из неудавшейся жизни? Да типичный дауншифтинг. Я даже вижу эти небрежные без заглавных букв комментарии, отдающие пивной отрыжкой. Что тут рассусоливать? Сюрвивалка с элементами робинзонады…

Только с весел я брызгал на такие оценки. Не судьи мне их авторы.

Я свободен от них.

А еще от курса доллара, от цен на продукты, коммунальных тарифов. От воинской обязанности, имущественных налогов, необходимости искать работу. От жилплощади в семьдесят квадратных метров. Сейчас мой дом везде, куда дотянется взгляд, и дальше, куда он не дотянется. Мне хотелось заявить об этом во всеуслышание, во весь голос, но, покосившись на Балабана, я передумал.

С небес давно опустилась ночь, а я все лопатил воду, в эмоциональном порыве не чувствуя усталости. Света, пробивающегося сквозь хмарь, хватало, чтобы угадывать русло. Препятствий никаких по ходу движения не предполагалось, а когда в распушенные рваные дыры облаков проглядывала луна, становилось видно все, вплоть до отдельных сухих былок на берегу. Я допил из термоса холодный кофе, который брал в дорогу, и причалил к берегу уже на рассвете.

Сверившись с навигатором, с удовлетворением констатировал, что в запале отмотал приличную дистанцию. Судя по спутниковой распечатке, вскоре должны начинаться места, отмеченные в качестве перспективных для постоянного лагеря.

Несколько суток я петлял между островов, продирался по протокам, с прискорбием отметив, что ночью, по спокойной воде получалось плыть гораздо легче. Днем поднимался ветер, как правило, «вхариус» или «вморвинд», и волок мою перегруженную баржу куда-то по своему усмотрению. Устав бороться с мельницами, я затемно догребал до предполагаемой точки, тщательно якорил лодку на несколько тросов и устраивался на отдых, ночевкой который называть было бы уже неправильно. До обеда отсыпался, а после мы с Балабаном отправлялись гулять по округе, то есть проводить рекогносцировку.

Места мне нравились. Но я искал то самое, свое, от которого должно екнуть сердце.