Машина объехала завал и чуть не зацепила отвесную скалу. Иван резко отодвинулся от окна. Впечатление было такое, что выступающие камни сейчас разворотят машину.

— Это был дорожник на грейдере, — как сквозь сон дошло до его сознания. — Вы все его, наверное, знали. Белобрысый такой, из поселка на развилке.

Этого вахтовика Иван узнал по звучному голосу и своеобразной манере разговора. В каждом его слове чувствовалась какая-то необычная уверенность. Он говорил так, точно судья последней инстанции зачитывал приговор.

— В прошлом году он Валерку из кювета выдергивал. Помните, когда мы бегали за ним на пост дорожников. Да-а, теперь уже нет того мужика. — Он тяжело вздохнул и дрогнувшим голосом продолжил: — Видать, малость не рассчитал. Назад дал лишку.

— Смотри-ка на него — назад дал лишку, — съехидничал Роман. — Мог бы остановиться и посмотреть. Куда спешил? Знал, что здесь опасное место. Знал. Надо голову иметь на плечах. — Бригадир постучал кулаком по спинке сиденья и назидательно продолжал: — Я вам всегда говорю, прежде чем что-то сделать, надо подумать. Нечего лезть на рожон. Ни хрена не слушаете — вот и получается…

«Вся эта дорога построена на костях зэков, — глядя в окно, ушёл в свои мысли Иван. — Возможно, и мой дедушка здесь когда-то работал. Он тогда, конечно, молодым был — немного постарше меня. Все-таки надо признать — повезло Ивану Лукичу: жив остался. А так кто знает, может, и его кости теперь бы здесь гнили. Уж тогда бы о нём никто ничего не узнал. Его же посадили без права переписки, а это считай — покойник».

Его размышления прервал Петруха. Он выспался, и теперь ему стало скучно.

— Эй, москвич, а чо тебя туда потянуло? Дома не сидится? Хорошие места есть и поближе. Загорал бы себе где-нибудь на Можайском море. А если мани-мани есть, мог бы и на Кипр махнуть. Ну, на худой конец в Сочи. Теперь везде свободно, отдыхай — не хочу. Ну скажи, что тут хорошего? Это еще, парень, лето — на улице тепло, а как мороз вдарит, жизни рад не будешь. И чего людей сюда тянет?

Петруха сказал это так, точно спрашивал и себя самого. По-видимому, этот вопрос он задавал себе не раз.

— Тех заработков на Севере теперь, конечно, нет. Прошли времена, когда здесь можно было большую деньгу зашибить. Сейчас на Западе люди живут намного лучше нас, а тут осталась только романтика. Народ пошустрей руки нагрел и давно смотался. Одно время люди толпами бежали, а сейчас никто уже не дергается — остались самые стойкие. Видать, все поняли: везде хорошо, где нас нет. Если честно — кому мы там нужны? Никто нас там не ждет. Наш удел — этот Север. Нравится мне или нет, а теперь до конца дней тут мой дом. Будем надеяться, что мы уже пережили те смутные времена.

— И что, не тянет на Запад?

Петруха отвернулся, и в его глазах Иван заметил грусть. За окном мелькали деревья, обрывистые берега, распадки, а они все ехали, и, казалось, этому не будет конца.

«Мало ли таких мужиков по всему Северу мотается. Кто-то в поисках романтики приехал, а кто просто подзаработать хотел. Приехали вроде бы ненадолго, да так и прикипели к этим местам. Готовых рецептов ни для кого нет: у каждого своё. Кто бы знал, что ждет меня впереди? Пока одна неопределенность…»

— Кстати, тут по трассе в прошлом году англичанин на велосипеде проезжал, — услышал Иван Петрухин голос. — Представляешь, настоящий англичанин! Говорил, что из Лондона. Мы его встретили где-то здесь, ну, может, малость подальше от этого места.

Петруха показал в окно. Там, в небольшом карьере, откуда, видно, в свое время брали породу для отсыпки дороги, росли тополя и лиственницы.

— В Магадан мужик ехал. Ну, ты представляешь себе, англичанин забрался в такую глухомань!? Идея фикс у мужика: один на велосипеде весь мир захотел объехать. Кругосветка. Из Магадана он собирался перелететь на Аляску, а дальше опять на велосипеде. Говорил, что об этом путешествии книгу напишет. Он даже нас сфотографировал на память. Может, и мы там будем. Ты представляешь, моя фотография в такой книге. Это же потрясающе! А в тот вечер, когда мы встретили этого англичанина, он был мокрый, как цуцик. Прикинь, мужик целый день под дождем проехал. Говорил, график…

— Ты п-посмотри на него, ожил. Даже про свой глаз забыл.

Молодой рыжеволосый мужик перегнулся через спинку сиденья, и Иван увидел его блуждающий, ничего не выражающий взгляд. От него пахло перегаром. Чувствовалось, что он находится в той стадии, когда для душевных разговоров уже перебор, а для полного «отруба» ещё не хватает.

— Надо было тебя, П-петруха, сразу опохмелить. Тогда ты бы, м-может, давно п-перестал изображать из себя умирающего лебедя. Чего р-разошёлся? М-мало врезали? С-сейчас добавим. За мной не-е заржавеет.

Он дотянулся до Петрухи и помахал кулаком перед его носом.

— Я тебе добавлю, — взорвался Петруха. — Вот такие, как ты, паразиты, людям жить не дают.

— Н-но-но, потише. Я сейчас, и правда, тебе врежу. Тогда и другой глаз прикроется. Смотри-ка, голубая кровь. П-потише, парень…

Тут уже не выдержал бригадир. Он легко подтолкнул Петруху, мол, не кипятись. А рыжий отвернулся и, как ни в чем не бывало, замотал головой, что-то улюлюкая себе под нос.

Машину тряхнуло, и всех подкинуло, как на трамплине. Сзади на пол упал огромный рюкзак. Что-то там булькнуло, и в вахтовке запахло сивухой. К рюкзаку подскочил мужик в защитной штормовке.

— Вот, зараза яка, — выбирая битое стекло, запричитал он. — Разбылась!..

— А что ж ты, Володя, её не вытаскивал? — спросил бригадир. — Вот за это бог тебя и наказал.

— Да то тёща самогон из Украйины видправыла. Думал, на день народжэння. И ось бачытэ, не довиз. Шо то за водила такый! — перевёл он разговор в другое русло. — Дрова вин вэзэ, чи шо? Ну Васыль! Ну зэмэля!

Ему так было жалко разбитую бутылку самогона, что он ещё долго страдал, ругая и проклиная всех, кого только мог, и аж до третьего колена — родственников водителя. Но оказалось, что в том же рюкзаке у него припрятана была еще одна бутылка, которая тут же пошла по рукам.

— Иван, москвич, — позвал его Петруха, — ты что, так, в кроссовочках пойдешь? Сапоги-то у тебя есть?

Сапог у Ивана не было. Как-то так само собой получилось, что эти кроссовки были у него на все случаи жизни.

— Ну