дело на самотёк. Он цапнул ближайшего леща, двумя руками ухватил его за скользкий хвост и развернулся метнуть — толпа ахнула. Пущенная в сторону саней рыба вспорхнула и шмякнула о круп лошади, которая так и подскочила в по-человечески понятном испуге. Рыбы порхали одна за другой, лошади храпели, вздымаясь на дыбы, беспомощно мотался вершник, сани заскользили на кучу глины и опрокинулись, вываливая ворохом содержимое — то есть княжну Евдокию. Растеряв всё достигнутое тяжкими трудами смирение, княжна орала благим матом.

Принимая визг своей госпожи за прямой призыв к действию, холопы кинулись на Алексея с батогами и обратили в бегство — юродивый вопил и подпрыгивал шутом при каждом ударе. Увлекая с собой толпу, орава покатилась к реке.

Холопы, однако, недолго тешились — бросили жертву, как только начали различать ропот и взволнованное дыхание Алексеевых почитателей.

Юродивый же не убавил шагу и после того, как избавился от преследователей. Избитый, в кровоточащих ссадинах, он как будто не придавал значения перемене — отстали, и бог с ними! Разве что перестал подпрыгивать, повизгивая и отмахиваясь, как преследуемый осами недоумок.

В лице Алексея сохранялось бесчувственное выражение, которое не покидало его даже под палками, среди шутовского визга, — выражение застрявшего на заветной мысли и оттого как будто бы отупевшего человека. Была это бесчувственность отшельника: в полнейшем отрешении от людей, мало-помалу, с течением лет отшельник теряет подвижность чувств, которая только и сообщает лицу богатство выражений. Глубокая, противоестественная сосредоточенность на своём, внутреннем делала Алексея отшельником и на площади, в миру. Внутреннее одиночество его не нарушалось многолюдством толпы. Потому и возникала эта завораживающая смесь дерзкого шутовства и монашеской отрешённости. Люди видели в Алексее то, что опровергало обыденность, и значит, возносило к богу, которого они не находили подле себя — в обыденности.

Алексей шагал всё с тем же отсутствующим выражением лица, казалось, он знает, куда ведёт. Толпа не отставала. Раскрасневшись, поспешала за юродивым неповоротливая женщина; отирая потёкшие румяна, задыхаясь, потная, она лишь водила глазами по сторонам, не способная слова вымолвить, — незнакомые люди отвечали ей понимающими взглядами. Сдержанно чему-то посмеиваясь, поспевали мужики, вились между ног, припускаясь бегом, дети, народ выглядывал из-за заборов, неуверенно, с вопросом брехали собаки, стучали калитки. «Что такое?» — вопрошали обыватели и, не получив объяснения, сами гнали с толпой, увлечённые потоком. Что-то нечленораздельное, лишённое смысла, но, вероятно, необходимое по общему праздничному чувству выкрикивали люди, исполненные не известно откуда взявшегося дружелюбия.

Пытались и Алексея тормошить, задевали его словами, но добиться ничего не могли и, видно, надоели. Не обернувшись, он швырнул леща через плечо — на голос. Народ раздался со смехом, рыбу перехватили и тут же запустили обратно, она шлёпнулась на дороге. Алексей и не глянул, но идущие следом, мешая друг другу, кинулись подобрать — лещ взлетел и исчез из виду, приземлившись на крыше. Все прошли, разочарованно посматривая на застреху, протопала босыми ножками мелюзга, когда истерзанная рыба завершила неохотное скольжение по кровельным тесницам и свалилась в заросли полыни. Где и осталась на удивление котам и собакам.

А впереди открылся простор. Улица падала всё вниз и вниз, пока не расступились частоколы, не засверкал изумительной зеленью далёкий пойменный луг за рекой, не засияла река. Там, где синий искрящийся плёс смыкался с желтизной мелководья, чернел застрявший дощаник, рядом с ним барахтались в воде люди. Трудно было представить, что эти маленькие человечки будут делать с большим грузным телом севшего на мель судна.

В другое время Вешняк побежал бы к реке, чтобы узнать, что они такое придумают. Но сейчас он не мог отвлекаться.

Видная поначалу только тесовым шатром на резных столбах, слева за перекрёстком показалась церковь Чудотворца Николая. На высоком крытом крыльце и на гульбище — на примыкавшей к трапезной галерее, сидели и стояли нищие, стояли они на проходе через церковный двор и больше всего перед воротами.

«Не помолиться ли всех миром привёл Алексей?» — начали соображать в толпе. Хи-хи да ха-ха затихли, люди заторопились креститься.

Но Алексей не повернул к храму, не осенил себя крестным знамением, не поклонился святой иконе над воротами во двор — мимо он шёл, пренебрегая не только толпой, но и должностью своей христианской.

Среди выстроившихся неровным рядом нищих ближе других оказался краснорожий малый в длинной лоскутной рубахе до пят и босой. Ничего решительно, кроме рубахи, на нём не было, да и та светилась прорехами. Присмотревшись, можно было заметить сверх того, что и рубахи, вообще говоря, как таковой давно уж не существовало. Давно утратила она не только изначальный свой цвет, но и какие-либо остатки первоосновы, представляя собой ныне не что иное, как исключительное собрание заплат. Заплаты теснились на заплатах и переходили одна в другую, посаженные беспорядочно, иногда в два или три слоя, — иные лоскутья сажались про запас, в то время как другие естественным образом, будто листва вечнозелёного дерева, отмирали и шелушились, прежде чем отпасть окончательно. Были тут и щегольские украшения, которые наводили на мысль о хороших домах, где принимали божьего человека: порядочные куски шёлка и бархата среди почерневшей сермяги, холста, крашенины и клочьев облезлого меха. И уж полнейшей небывальщиной гляделись кое-как прикреплённые поверх всего вставки лыка и осыпающейся коры.

Ярко-красное, нездоровых оттенков, изрытое оспинами, лишённое даже признаков бороды лицо нищего, похожее более всего на кусок сырого мяса, наводило на мысль об особых испытаниях, которые пришлось пережить страдальцу. Чудилось, что некая вышняя сила взяла его на жизненном пиру за загривок и сунула раз, другой о стол — осталось лицо ободранное, нос разбит и раздавлен, уши расплющились, рот расползся чёрной с обваленными краями канавой. Там же, где непосредственно приложилась сверхъестественная рука — на загривке и на темени, — можно было наблюдать свидетельства этой свирепой таски: выдранные клочьями волосы и протёртую едва не до черепа кожу.

Несмотря, однако, ни на какие прошлые удары судьбы, лоскутный детина сохранял полнейшее самообладание. Наступающую толпу обозрел он разумным, даже оценивающим взглядом и только в последний миг, без особой на то причины обретая облик законченного дурачка, закатил глаза, выворачивая их белками, выставил помятую оловянную кружку и заголосил:

— Подайте Христа ради!

Нищие, калеки, странники перехожие засуетились, кто ковылял, кто полз ближе к народу. Наперебой краснорожему лоскутнику возвысил голос седой, но бодрый старец, имевший на груди образ божий, а на руках перед собой блюдо, покрытое вышитой пеленой и с возжжёнными в плошках свечами:

— Церкви на созидание в селе Рождественском Арзамасского уезда, —