– Если высадимся, – поправил Зейнс. – Капитан не дает никаких гарантий. Говорит, нам понадобится удача, а для этого нужна кровь. Кровь и дверь. Кровь – это и плата, и ключ.

Зейнс напоминал Лорене пессимистически настроенных рабочих сцены, которые не давали никаких обещаний и пробавлялись табаком и раздражением, но умели из подручных материалов соорудить дымомашину или приделать дополнительные петли к заднику и неизменно оправдывали ожидания.

– Уверена, у нас все получится, – заверила Лорена. – Предположим, мы высадились. Что тогда?

– Мы отомстим.

– Кому?

– Угнетателям, злодеям, кровопийцам. Тем, кто истязает кошек.

Лорена не нашла аргументов против такого выбора врагов. Даже угнетатели, злодеи и кровопийцы не любят других угнетателей, злодеев и кровопийц. К дьяволу их всех! А истязать кошек способны только чудовища.

– Прекрасно, – с жаром сказала она. Зейнс ковырял веко. Лорена спросила, не болит ли у него глаз. Зейнс пожал плечами. Тогда Лорена осведомилась, любит ли он спектакли.

– Не люблю.

– Это вы еще хорошего спектакля не видели, – заверила его Лорена.

Она спросила, что он думает о капитане.

– Жесткий человек, – сказал Зейнс.

– Мягкий бы не справился, – напомнила Лорена.

Она взглянула на рулевую рубку. Капитана было видно сквозь мутное окошко – он хмурился, пять-шесть волосинок прилипли к лысому черепу, руки сжимали штурвал. Говорили, раньше он занимался гончарным бизнесом. Неожиданная смена амплуа – из посудников в мореходы, однако за штурвалом Йовен выглядел абсолютно на своем месте, готовый грудью встретить любой шторм или девятый вал. Лорена подумала, что она в жизни не встречала более решительного человека.

Δ

До той ночи, когда на борт Корабля-морга пробралась кошка и разбудила Йовена, запустив когти в его голую бескровную грудь, его душа бродила по грязному коридору, где было по щиколотку жидкой глины. Коридор выглядел самым заурядным – длинным и тускло освещенным, но Йовена это не заботило: он не искал выход. Вместо этого он торчал на одном месте, упорно пытаясь сделать хоть одну твердую вещь.

Но как ни сдавливал он комки глины, она просачивалась сквозь пальцы. Целую вечность Йовен пытался укротить жидкую глину. Он понимал, что мертв, что его убил проворовавшийся министр; он откуда-то знал, что если перестанет наклоняться и набирать пригоршни грязи, пытаясь сформовать из них хоть что-нибудь, то начнет тонуть в этой трясине, погрузится в нее с головой, и там ему будет хорошо и прохладно.

Но Йовен не хотел приятной прохлады. Он хотел добиться сотрудничества от чертовой грязи, чтобы она позволила найти ей форму, переделать ее в чашку, или полоскательницу, или хоть в примитивный глиняный шар. Если глина думала, что сможет довести его до отчаянья и заставить бросить затею, она ошибалась. Неудачи приводили Йовена в ярость, заставляя пылать бешенством его вспыльчивое нутро и стискивать грязь еще сильнее.

Раньше его в шутку звали Чарой за пресловутую черствость. Никто не понимал, что дело обстояло как раз наоборот: Йовен все чувствовал. Его жизнь была прострелена навылет чужими сомнениями: сомнениями в его способности выполнить заказы, сомнениями в его способности вернуть кредиты, сомнениями в качестве его продукции, сомнениями насчет его происхождения, сомнениями в его честном слове. Сомневающиеся задевали его гордость; их скептические усмешки бороной проходились по его самолюбию. Йовен так и не женился и жил бобылем в своем особняке в Хиллс, где гуляло эхо, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь слышал, как он отчаянно рыдает во сне, в бешенстве на приснившихся ему людей, которые гнали его от своих порогов пренебрежительным жестом.

Работа не приносила ему удовлетворения. Тысячи прочных блестящих тарелок и блюд, украшенные пасторальными сценами из дикой природы или тонко выписанными символами почитаемого культурного наследия, от которых ломились дубовые горки богатейших усадеб не только в стране, но и на континенте, не приносили Йовену радости ни в процессе создания, ни фактом своего существования. Его удовольствие – мрачное и неизменно короткое – заключалось лишь в одном: бросить вызов тем, кто не считался с ним, кто полагал, будто он пытается прыгнуть выше головы.

Беспристрастные цифры бухгалтерской отчетности подтверждали – Йовен доказал свою состоятельность: он продемонстрировал министру и всему миру, что его проще убить, чем подмять, и министр, убив Йовена, лишь доказал его правоту.

Но Йовен не чувствовал себя победителем.

Гончар опускал руку в грязь и перемешивал, добиваясь консистенции, которая останется в руке.

Неожиданно Йовен обнаружил, что длинный коридор привел его к двери. Жидкая глина пропала. Крупный черный с белым кот описывал восьмерки вокруг его ног и поддавал здоровенным лбом в дверной косяк всякий раз, как оказывался рядом, отчего дверь подрагивала в своей раме. Йовен заключил, что это кот привел его к двери. Он обиделся, что его прервали.

– Я вообще-то делом занимался, – сказал он коту и показал свои перепачканные руки. – Я творил. Верни глину.

Кот перестал тереться о его ноги и начал царапать дверную раму. Из-под когтей летели щепки.

– Да ладно, не разоряйся, – сказал Йовен коту, однако потянулся к дверной ручке, думая, что чем скорее кот уймется, тем быстрее можно будет пойти искать глину. Ручка не поворачивалась. По здравом размышлении, это даже справедливо, решил Йовен. Если кот взял в привычку во что бы то ни стало оказываться по другую сторону закрытых дверей, пусть отрастит себе руки или учится принимать поражение.

– Очень жаль, – сказал Йовен, – но тебе придется найти другую дверь и другого швейцара. А меня верни в коридор с грязью.

Кот поднялся на задние лапы и вытянулся, так что его глаза оказались почти на одном уровне с замочной скважиной. Йовен догадался: кот хочет, чтобы он туда заглянул. Он подумал о лисских котопоклонниках, которые оставляли бродячим котам лучшие куски в надежде, что животные наделят их даром предвидения. Йовен, однако, не просил предвидения и даже не хотел видений, поэтому обиделся на понукания кота. Ему жидкую глину нужно приручать, а тут…

– Я не привык быть на побегушках у тех, кто вылизывает себе задницу, – сказал он коту, и кот длинно и обиженно мяукнул. Он повернул голову и заморгал прекрасными зелеными глазами, блестящими, как мурава[8]. Что за замечательный оттенок – яркий, тонкий и бездонный! Такую зелень можно увидеть только ранним утром, когда рассветные лучи коснутся болотистого берега Фейр… Йовен даже пожалел, что он мертв и при нем нет его красок.

К своему удивлению, он почувствовал на глазах слезы.

Кот снова мяукнул.

Йовен наклонился к замочной скважине.

За дверью оказалась великолепная зала, посреди которой стоял обеденный стол, ломившийся от яств: тут красовались