То мгновение стало моим центром.

Нераздельно принадлежащее мне ее детство было навсегда утеряно. То новое, что было в ней, мне не принадлежало. То, к чему мне нужно будет привыкать, если только она великодушно даст мне шанс, от чего перехватывало дыхание, сушило горло. Красивое, очень красивое… и чужое.

Она привыкла к своему телу и чувствует себя покойно и уютно в нем, грациозно им управляет. Изменения, происходящие с моими сверстницами последние два года – неумение владеть своими новыми формами, неудобство и стеснение, были пропущены мною в Алёне. Как долго продолжался ее период неуютности, был ли он в ней вообще, мне неизвестно. Она прошла ту полосу жизни без меня, а сейчас с удовольствием наслаждается своими радугами и без стеснений изучает их в моих глазах.

Ее ураган, сбивавший все на своем пути, утих где-то на пути к юности, оставив после себя величавость и неторопливость.

Она наблюдает меня, а я в ответ пытаюсь прочитать ее улыбку, посмеивается ли она над моими неуклюжими попытками дорасти до ее красоты. Но все ее мысли надежно прикрыты хладнокровием и уверенностью. Она может себе это позволить, в ее углу были мои письма. В моем – ее ледяное молчание.

Не теряя понапрасну время, мое горло пересохло так, что я не только не могу издать звук, но бессилен элементарно глотнуть воздух. Начинаю паниковать: что буду делать, когда она заговорит? Но самое позорное даже не это – для нее моя скованность не была неожиданностью, я не был первый, кто в ее присутствии лишался речи. Она просто улыбалась … по-доброму и открыто.

«Это же твоя Лёка, что с тобой, возьми себя в руки» – твержу я себе. Абсолютно безрезультатно.

Она подходит совсем близко. Так, что ко мне просачивается ее очень слабый аромат, который я не замечал раньше, но осознаю, он всегда был в ней, я просто не удосуживался обратить внимание. Ее смуглая кожа еще сильнее золотит волосы, а те оттеняют кожу. Кладет руку мне на плечо, да, это ее рука и ее прикосновение, и еще несколько тонюсеньких лучиков потянулись в детство.

Она приблизила губы к моему уху. Я не мог позволить ей первой произнести слово и прикрыл ее губы ладонью, донося до нее знак «молчи», но сам произнести что-либо по-прежнему не в состоянии, новая Алёна вынудила меня застыть. Так я стоял какое-то время, беспомощно обомлевший и уже начал терять контакт с реальностью, когда Алёна, продолжая держать меня за плечо одной рукой, другой сжала мою ладонь, прикрывающую ее губы, чуть отвела ее в сторону и придвинулась еще ближе так, что наши щеки коснулись, произнесла очень тихо: «Не торопись, у нас много времени». Это были ее первые слова после двухлетнего перерыва, и по ним я окончательно узнал мою Алёну, только повзрослевшую.

Одновременно что-то новое, послышалось в ее голосе. Предназначено это было исключительно для меня и потому действовало больше, чем ее новые формы, видимые всем и потому мне не принадлежащие. В тот момент, когда думалось, что она пронзила меня всем, что накопила за последние два года, и у нее ничего больше не осталось, она на мгновение обдала меня теплым дуновением. Никуда она не растеряла свой ураган, только запрятала глубоко внутрь и ждет, когда я высвобожу его из нее.

Это было последним (до нашего часа). исходящим от нее прикосновением, после чего дистанция была строго установлена, стена величественно возведена

Алёна стала терпеливо ожидать момента, когда я осознаю предназначение стены. Для этого мне понадобилось немного времени и много решимости. Ее последнее прикосновение было постлюдией детских касаний, которые сейчас стали пониматься по-новому. Как касания слепца, заменяющие ему зрение, как проверка моего существования и попытка поселить в моей плоти свое прикосновение как метку, как рубец необратимости. В тот момент я переоткрыл свое детство и увидел его глазами юноши. И еще я наверняка знал, что она шестнадцатилетняя, ждет меня по ту сторону стены … и все же было страшно. Я не боялся, что она оттолкнет меня или будет обижена … и все равно было страшно.

… сомнения позади, я решился, рассыпал стену и освободил ураган из заточения.

***

Дальнейшие наши встречи переместились на ее территорию. Отца никогда не было дома, а мать ее, хотя и была – я слышал ее перемещения по комнатам – редко попадалась мне на глаза.

Следующий день после возвращения.

– Ты не можешь представить, что значили и значат для меня твои письма. У меня был очень сложный и даже тяжелый период. Я была ограничена в письмах к тебе. Когда-нибудь ты об этом узнаешь – не сейчас. Это не связано с нами. Ты ни на мгновения не терял важность для меня, как раз наоборот.

– Я знаю, что у тебя что-то происходило, и мне было так ужасно, что не могу ничем помочь. Как это может не касаться меня, если это касается тебя?

– Об этом можешь не беспокоиться. Ты помогал. Если бы не ты, все было бы намного хуже. Я обещаю – ты все узнаешь, мне только нужно время.

Она молчала несколько секунд и пауза беспокоила бы меня, если б я не чувствовал, что-то еще она готовится сказать. Очень тихо. И медленно. И глубоко дыша:

– Это я – Лёка. Никого между нами нет, не было и никогда не будет.

– Спасибо за успокоение. Но что-то с тобой происходило. Боюсь, все еще происходит. Хотел бы ошибаться, это что-то не делает тебя счастливой. Будешь готова – расскажешь. Помни только. После этого тебе станет легче.

***

Тема писем не переставала тревожить меня еще долгое время. Новые события временами отвлекали, но никогда не перевесили важность осмысления, что произошло или все еще происходит в ее жизни. Я принимаю факт, что могу не знать пласты Алёниной жизни, если она по тем или иным причинам не готова или даже никогда не захочет делиться ими. Эта часть фундаментально заложена в моем воспитании – уважение к частной жизни другого человека.

Я старался выйти за пределы своего эгоистичного мира и подняться до уровня Алёны. Она подарила мне семь лет жизни, которые я разбрасывал бессмысленно и расточительно. Конечно, у меня есть пошлое оправдание – я был ребенок, но ведь и она была таким же ребенком. Пришло мое время быть великодушным и подняться до уровня принимать ее такой, как она щедро предлагает себя. И кто вообще может знать,