Да — нет.

Никто не спит в такой час. Все ждут.

Монета взлетает и падает.

Замирает в ладони бога.

Да?

Нет.

Закрываю глаза. Нам подарен ещё один день.

Никто не спит перед рассветом. Бог любит игры, и мы играем. Замираем и прячемся, когда он приходит утром, считаем и молимся, когда взлетает монета.

Я скосила взгляд на занавесь у печки: оттуда послышалось слабое движение. Моя невестка, ненавистная Кайла, пыхтя, поднялась с лежанки, чтобы умыться и приготовить завтрак. Её округлившийся живот становилось всё сложнее скрывать. И чем он больше, тем сильнее мой младший сын похож на курицу наседку, что хлопочет над выводком.

Прошептав ругательство, встала вслед за девчонкой.

— Где мой сын?

— Сказал, что задержится в храме.

Нехорошее предчувствие вновь кольнуло в груди — оно, словно грозовая туча, преследует меня вот уже много дней.

У печки Кайла с трудом опустилась на колени, подкинуть дров. Но, завидев меня, встала снова, придерживая живот, робкая улыбка осветила её лицо.

Вот ведь! Страха, как ни бывало.

— Могу я поздравить вас с Перводнём, мама? — она протянула невесть откуда взявшуюся у неё красную ленту для волос.

Символ весны и радости.

Ну, что за девчонка!

Кивнув в знак благодарности, пробормотала поздравление в ответ.

Я была против этого брака, и теперь, глядя на это пухлое, словно свежая булка, создание, меня обуревают противоречивые чувства. Какой бы негодной и бестолковой я её не считала, у неё внутри бьётся сердце моего внука.

А посему, мне пришлось отнять у невестки полено, указав на полку:

— Разбери крупу, приготовим кашу. Да поживее, а то не успеем на праздник!

Переставляя ноги, словно утка, Кайла поспешила к полке у окна. Послышался шорох крупы — девчонка принялась за дело.

Едва огонь схватился за новые поленья, а я не успела обернуться к невестке, чтобы пожурить её за нерасторопность, как в дверь постучали.

— Не к добру всё это. Ох, не к добру, — прошептала я и прикрикнула на уже привставшую Кайлу:

— А ну сядь. Или ещё лучше — спрячься! Ну же!

И только занавесь у печки перестала волноваться, а стук раздался в третий раз, как, сняв крючок, я отворила дверь:

— Счастье-то какое, Матушка! — на пороге стоял младший послушник из храма, лицо его сияло от восторга, словно начищенный медный поднос.

Вот тут-то мне всё стало понятно: и мои страхи, и задержка сына. Уж лучше бы жребий Азарта коснулся его сегодня утром, и мой мальчик спокойно умер во сне. Или я.

И ему не пришлось бы во всём этом участвовать, а мне вновь терпеть.

Чтобы там ни пели атуны, я вижу — боги отвернулись от меня

Они опять забирали моего сына.

Снова.

Будьте вы все прокляты!

* * *

Чтоб вы все сдохли! Чтоб всех вас разодрал бог Гнева!

Народа во внутреннем дворе храма, словно картошек в тугом мешке, не протолкнуться. И всё же мы шли свободно. Людское море расступалось передо мной, дважды благословлённой богами. Будь они все прокляты!

Я закутала свою непрокую невестку в два слоя верхней одежды, в попытке скрыть положение. Оставить дома я её не могла, ведь все знали, что совсем недавно мой сын женился на бедной сиротке — толстой служанке из трактира. Но спрятать Кайлу от глаз бога Зависти, было моим долгом.

Соседи, знакомые, все кланялись и провожали нас молчаливыми взглядами, пар от их дыхания взвивался в холодное утреннее небо. Такое чистое и голубое сегодня… Снег звонко хрустел под нашими ногами. Картины прошлого и настоящего перемешались в памяти, и я перестала понимать, где нахожусь.

Тогда тоже стояла весна. Слегка морозный, ясный день, когда солнце впервые повернуло к лету.

Перводень.

Запрокинув голову, я устремила взгляд к вершине гигантской лестницы — там, на площадке, разведя руки в стороны, пел наш бог. Ему вторили послушники и жрицы — атуны из храма. Кто-то тянул песню, кто-то танцевал. Звучали барабаны.

Когда-то во всём этом участвовала и я… Горькая усмешка коснулась моих губ. Тогда всё это не казалось мне таким нелепым, неправильным, несправедливым.

Динамика пения изменилась, и ритуальные движения участников стали ещё более откровенны. Вестники Сладострастия, похожие на бутоны цветов, раскрывались с тихим стоном. Они возникали тут и там, ещё робкие, несмелые, но совсем скоро их алые лепестки заполнят все свободное пространство. К барабанам присоединились флейты, и музыка зазвучала сильнее. На край площадки вывели человека. По его телу вились цветные руны, а лицо скрывала маска. Но я узнала его.

Сын. Моя плоть и кровь.

Жертва в честь бога нашего селения — Сладострастия, приносилась в молитве о будущем урожае и плодородии. Чтобы этой весной все достойные семена проснулись. И в земле, и в женщине.

В одно мгновение всё замерло. Кайла задрожала, словно паутинка на ветру — похотливый бог занёс тяжелый топор, и кажется, я даже здесь, внизу, услышала чавкающий звук.

Голова моего последнего сына отделилась от тела и упала в плетёную корзину.

Невозможно отвести взгляд. Всё время мира сейчас собралось здесь и замерло, сохранив этот жуткий миг в моей памяти. Рядом с тем днём, когда и его брат… Слёзы душили, но я сдержала рвущийся из горла плач.

Невестка тихо охнула и опустилась на землю. Точнее хотела опуститься, но я крепко прижала к себе её пухлое тело.

— Держись, — шепчу я ей. — Держись, чего бы это не стоило, глупая ты курица!

Покуда толпа, словно хищник, что почуял слабость, не разорвала тебя на куски.

Народ вокруг нас возбужденно и радостно кричал, подпрыгивал и вскидывал руки к небу. Кровь с жертвенника тут же подхватывали послушники, ловили в чаши и преподносили атунам: те с азартом опрокидывали их себе на голову, размазывали по голому телу. В припадке ритуального безумия холод им не страшен.

Старший жрец — Унга тун Борхо, ударил в барабан, и к краю подвели жертвенных животных: свиней, птицу и молодого оленя. Топор опустился, и их кровь полилась по ступеням вниз. Вновь и вновь взлетало окровавленное лезвие. Пар от горячей крови устремился в безучастное небо, где ползли лёгкие прозрачные облачка.

Я проводила их взглядом.

Вестники сладко стонут, появляясь у плеча каждого второго жителя.

Тело моего сына завернули в солому, ведь именно его сожгут вечером на главной площади. Голову отнесут в святилище, где лежал череп его старшего брата. Прах развеют над полями, и всё это