постаралась забиться в самую глубокую тень. Я знала, что он неизбежно найдет меня: на свежевыпавшем снегу четко были видны отпечатки моих башмаков — и меня захлестнула отчаянная волна стыда и вместе с тем неудержимой радости. Я видела, как Мартин пару раз сбивался со следа, но потом все же вышел на верный путь и, приподняв ветви, под которыми я пряталась, нашел меня. Я сжалась в комочек, и он в недоумении нагнулся ко мне.

— Стелла?

Он подхватил меня на руки, точно заблудившегося ребенка, которому давно следовало вернуться домой, прошел через террасу в библиотеку и усадил в кресло перед пылающим камином. Один легкий поцелуй девочке, чьи устремленные на нас глаза зажглись странным светом, и вот он уже схватил обе мои руки в свои, жадно вглядываясь в лицо. Я встретила этот взгляд не дрогнув — глаза в глаза. Долгим, неустанным взором мы изучали глубины сердец друг друга. Между нами более не было места сомнениям или недоверию, обману и недомолвкам.

Звезда наша поднялась и засияла высоко в небесах, струя немеркнущий свет на грядущие годы. Где-то вдали зазвучал колокольный звон, отдаваясь в наших душах, точно пение свадебных колоколов, и звук этот вывел нас из блаженного забытья.

— Я уже думал, что потерял тебя, — сказал Мартин. — Все ждал, все верил, что придешь, но сегодня вечером мне сообщили, что ты уехала. Люси тоже умирала от желания видеть тебя.

С этими словами он передал мне девочку, и она прижалась ко мне, с усталым вздохом склонив головку на грудь. Минуту спустя мы услышали, как к дому подходят певчие, и Мартин поспешил опустить занавеску, прежде чем они успели выстроиться перед домом и начать гимн о чудесной звезде на востоке.

Когда они окончили песнь и прокричали неизменное: „Веселого Рождества и счастливого Нового года вашему дому!“ — Мартин вышел на крыльцо поговорить с ними, а я спрятала лицо в кудряшках девочки, вознося хвалы Господу, который так изменил меня.

— Но что с ней, Мартин? — в ужасе вскричала я, поднимая голову, когда он вошел обратно.

Печальные веки девочки сомкнулись, маленькие ручки безжизненно повисли. Бесчувственная и бездыханная, лежала она в моих объятиях, точно увядший цветок.

— Это всего лишь обморок, — пояснил Мартин. — Она так ослабела с тех пор, как ты покинула нас, Стелла, и единственная моя надежда на ее выздоровление кроется в твоих неусыпных попечениях.

Всю ночь я просидела, баюкая дитя на груди: малютка очнулась от обморока, более похожего на смерть, и теперь спокойно спала у меня на руках, ибо начала уже черпать жизнь, радость и счастье из моего сердца. Стояла глубокая тишина, и спокойствие окутало нас благословенным оазисом, прерванное лишь появлением моей нянюшки, которую Мартин нашел в состоянии полнейшей тревоги и паники.

Занялось утро счастливого Рождества. Я попросила няню причесать меня так, как причесывала мать. И когда мистер Фрейзер, несколько часов проговорив со Сьюзен, принял меня как родную дочь: с величайшей нежностью и радостью, но чаще называл меня Марией, а не Стеллой, — я радовалась, что смогла напомнить ему ее. А вечером, когда я сидела в кругу близких мне людей, на меня напала вдруг такая дрожь и так начали душить слезы, что унять их могли только самые нежные заботы моей новой семьи. Потом я пела им старинные песни, вся прелесть которых заключается лишь в незатейливых мелодиях, мистер Фрейзер легко и свободно говорил о днях минувших и о том времени, которому лишь суждено еще прийти, и глаза Люси почти смеялись.

Потом Мартин отвел меня домой по тропе, где столько раз я ходила одна, не испытывая ни малейшего страха, но теперь полнота счастья сделала меня робкой, и при каждом необычном шорохе я все ближе прижималась к нему с блаженным чувством, что меня есть кому защитить.

И вот солнечным весенним днем с ликующей Люси и торжествующей победоносной Барбарой в роли подружек невесты я робко и радостно приняла счастливый жребий стать женой Мартина Фрейзера. И с тех пор, всегда памятуя о пустоголовой глупости моего девичества, неизменно старалась стать лучше и исполнять свой долг с еще большими любовью, благодарностью и самозабвением. Но Мартин еще долго притворялся, будто не верит, что той ночью я прокралась в их усадьбу, дабы бросить последний взгляд не на него, а на его отца: я ведь не знала, что спальня мистера Фрейзера стала теперь библиотекой его сына».

Призрак двойной комнаты

Подошла очередь нового призрака из моего списка. Я записал комнаты в том порядке, в каком их вытягивали при жеребьевке, и этого-то порядка мы теперь и придерживались. Засим я воззвал к призраку двойной комнаты, заклиная его явиться как можно быстрее, потому что все мы заметили, как взволнована жена Джона Хершела, и оттого, точно по молчаливому уговору, избегали смотреть друг на друга. Альфред Старлинг с никогда не изменявшим ему чувством такта поспешил откликнуться на мой зов и объявил, что двойную комнату посещал дух лихорадки.

— Что еще за дух лихорадки? — спросили все со смехом. — На что он похож?

— На что похож? — переспросил Альфред. — Да на лихорадку.

— А на что похожа лихорадка? — поинтересовался кто-то.

— А вы не знаете? — удивился Альфред. — Что ж, попытаюсь вам объяснить.

Мы оба — Тилли (этим нежным уменьшительным именем я назову мою обожаемую Матильду) и ваш покорный слуга — единодушно считали, что дольше ждать было бы не только нецелесообразно, но и полностью противно нашему долгу перед обществом. Лично я мог бы привести сотню аргументов против гибельных последствий затяжных помолвок, а Тилли начала уже цитировать стихи самого что ни на есть зловещего склада, но наши родители и опекуны придерживались совершенно иного мнения. Мой дядя Бонсор хотел, чтобы мы дождались, пока акции «Карлион-у-Черта-на-Куличках» или еще чего-то там, в которых я был кровным образом заинтересован, начнут подниматься (вот уже много лет, как они только и делали, что падали и падали). Родители Тилли считали ее совсем еще девочкой, а меня мальчишкой, хотя мы были не какими-то там юнцами, а самой пылкой и верной парой юных влюбленных, что только существовала на земле со времен Абеляра и Элоизы или Флорио и Бьянкафиоре[4]. Но поскольку, на наше счастье, наши родители и опекуны были сделаны не из кремня или романцемента, нам не пришлось внести еще одну пару в исторический перечень несчастных влюбленных. Дядя Бонсор и мистер и миссис Стэндфаст (родители моей Тилли) наконец сжалились. Достижению желаемого эффекта немало способствовало