Шрифт:
Закладка:
— Что ты тут делаешь?
В дверях стояла Джейд, серьезная, без макияжа, без сережек. На ней была большая футболка какой-то группы, о которой он никогда не слышал, мужские трусы и высокие носки.
— Тебе надо отдыхать, — сказала она. — Пошли, холодно.
— Посиди со мной, — сказал Джи, и, к его удивлению, она села.
— Что случилось?
— Ничего. Можно мы просто поговорим?
— Ладно.
Между ними просочилась тишина.
— Ты когда-нибудь играла в театре?
— Я раньше мечтала играть в группе, — сказала Джейд. — На барабанах.
— А я думал, ты мечтала стать ученым.
— Я много о чем мечтала.
— Но не о папе. Его ты просто нашла.
— Мы его нашли. Ты там тоже был.
Джейд рассказывала про тот день в очереди на учет, как некоторые мамы рассказывают про роды: там начинался Джи. Он ничего не знал про день, в который родился; наверное, думал он, этот день она не хочет помнить. Он не расспрашивал про обстоятельства, про ее возраст. Не спрашивал про биологического отца. Он знал его имя, знал, что отец ушел. Этого было достаточно.
— Так что случилось? — просила Джейд. — Ты влюбился, что ли?
Джи пожал плечами.
— Мы друзья.
— Эта девочка тебе не подходит. У нее слишком много проблем.
— Ты ее даже не знаешь.
— Мне хватило одного взгляда на ее семейку. От крови не убежишь, уж точно не в таком возрасте. Такие девочки приносят хорошим мужчинам несчастья.
Джейд потерла бедра от холода. Взглянула на темные пятна сосен на фоне неба.
— Что случилось с Кармелой? И с Уилсоном?
— Меня это больше не касается, — сказала Джейд. — И тебя не должно. Я говорю тебе про эту девчонку…
— Ноэль.
— Из-за нее ты играешь в этом спектакле?
— Мистер Райли дал мне важную роль.
— Я читала про эту пьесу. Он дал тебе роль человека за решеткой. Мистер Райли тебе не друг.
— Мне нравится быть Клавдио.
— Да ладно, мы оба знаем, какой из тебя актер. Все дело в ней.
Джи почувствовал, что повышает голос. Ему надоело, что мать вечно лучше него знает, кто он на самом деле.
— Вообще-то это ты хотела, чтобы я пошел в эту школу.
— И по-прежнему хочу. У тебя больше не будет проблем с этими парнями. Они просто шпана, думали, что им это сойдет с рук. Потому что их было трое.
Джи весь сжался при мысли, что он — легкая добыча.
— Но больше это не повторится. Я уже позвонила их родителям и сказала, что, если эти мальчишки еще хоть раз посмотрят на тебя, я жизнь положу на то, чтобы отправить их за решетку.
— Ма, я тебе говорил, что не хочу с ними связываться. Я хочу просто все это забыть.
— И что, они тебя избили, и теперь это сойдет им с рук? Джи, честное слово, я тебя никогда не пойму. Как будто у тебя вообще нет чувства собственного достоинства.
— Какого достоинства? Ты просто хочешь исправить мою жизнь, потому что свою не смогла.
— Я совершенно не так тебя вижу.
— А как тогда?
Джи услышал в своих словах мольбу. Что она скажет? Он хотел слышать.
— Неважно, как я тебя вижу. Важно, как ты себя видишь. Когда ты это поймешь, Джи? Я не знаю, как еще тебе это объяснить. — Джейд встала и вздохнула. — Ты не будешь играть в спектакле. Хватит драм.
— Я не брошу спектакль, — сказал Джи тихо.
В ее голосе не было и следа гнева, когда она ответила:
— Это мы еще посмотрим.
Город неподалеку от Кристал-Кост, Северная Каролина
В будни театр превращался в храм, оставленный прихожанами. В зале было прохладно, свет не горел, занавес поднят, и ряды металлических стульев казались особенно суровыми. Ноэль чувствовала себя крошечным зернышком в огромной темной пещере.
Ноэль рисовала декорации с Северным полюсом для следующего спектакля — «Франкенштейна»: темно-синяя вода, сияющие выступы льдин. Она макала кисточку в бирюзу и серебро, чтобы края, где лед касается воды, сверкали по-настоящему. Лист, над которым она работала, лежал развернутый на полу сцены, в переносных колонках играла музыка. Она подпевала на своем ломаном испанском.
Снаружи было ясно, тепло, дул легкий ветерок. Весна на побережье. До встречи с Рут оставалось несколько часов, и она не могла отказаться от утра в театре. В этой работе при мягком свете, льющимся из окна, руками, испачканными синей краской, были покой, утешение. Закончив, она опрыскала бумагу фиксативом и повесила сушиться.
Несколько миль от театра до центра она проехала на велосипеде. Она катила мимо кладбищ, мимо домов в стиле королевы Анны, на которых часто красовались медные таблички с датой постройки. Все вокруг переливалось, когда она проезжала по мосту, но не звук воды, а растения больше всего напоминали ей, что это другое место, ее новый дом. Миртовые кусты, золотарник, веерные листья карликовых пальм перед домами, туи, дикие оливы. Ноэль нравилось думать, что это красивые имена для ребенка: Мирта, Оливия. Даже Туя. А что? Если голливудским актерам можно называть детей в честь фруктов и насекомых, почему она не может назвать ребенка в честь дерева или куста.
Рут ждала ее на настиле в скверике, под сенью погнутых ветром деревьев. Она сидела на бордюре фонтана. Осветленные волосы, забранные в толстую косу, синие спортивные штаны, козырек от солнца, ярко-зеленая рубашка с надписью «Клементин фармс». Она казалась тяжелой, крепкой. При виде Ноэль она распахнула объятия.
— Какая ты красавица, — сказала Рут, и Ноэль взглянула на себя. В ее черных брюках, рубашке в мелкую клетку, в сандалиях на пробковой подошве не было ничего особенного.
— Я об этом, — сказала Рут и коснулась ее лица. — Вид у тебя счастливый. Ты счастлива?
— Да, мэм. Счастлива. А где Бэйли?
— Он пока отошел, хотел оставить нас ненадолго наедине. Вы еще встретитесь до моего ухода.
— Сколько я его не видела, шестнадцать лет получается? Все еще представляю его маленьким мальчиком.
— Он стал мужчиной. Я так горжусь вами двумя. Пошли. Пошли поедим.
Ноэль привела Рут в свой любимый паб. Столики тут стояли на деревянном настиле с видом на океан, на пришвартованные в заливе лодки, на птиц, кормящихся у набережной. А вдалеке на отмели в заливе видно было, как пасущиеся лошади бьют землю копытом в поисках воды. Заказали быстро, чтобы побольше поговорить. Ноэль выбрала креветки в панировке и зеленый салат, а Рут — котлеты из голубого краба и кукурузную кашу с чеддером. Обе взяли пиво: Рут — с привкусом персика, а Ноэль — огурца с имбирем.
