неудобствах, я сказал, что Генеральный штаб парит в облаках: я хочу сократить армию, а мне готовят проект ее усиления на сто тысяч человек; я добиваюсь, что раньше всего надо сделать в крепостях, а с меня требуют 850 миллионов рублей, то есть цифру заведомо невозможную, и предлагают мне самому сделать нужные сокращения, но у меня нет рук, чтобы делать эту вторичную работу. При подчинении Генерального штаба я бы потребовал, чтобы эти работы были переделаны, а таких невыполнимых проектов не составляли. Неудобно также, что министр ничего не знает о внешних делах. Год тому назад начальник Генерального штаба месяца два переписывался с министром иностранных дел о мобилизации турок в Малой Азии, пока я узнал об этом и стал требовать подготовки к войне с Турцией. О существовании у нас конвенции с Болгарией я узнал случайно и лишь 21 октября ознакомился с нашей конвенцией с Францией. Это, конечно, ненормально. Военный министр не может быть сведущим по всем частям, а потому желательно, чтобы начальник Генерального штаба и при подчинении министру имел личный доклад; государь добавил: «В присутствии военного министра». Затем он приказал составить указ о подчинении Генерального штаба военному министру. Чтобы переговорить с Палицыным, государь отпустил меня до его доклада, но все же ему ничего не сказал!

На обратном пути в вагоне я пересказал Палицыну весь этот разговор; он еще заехал ко мне и сидел часа полтора, рассуждая о том, что ему делать. Он сам считал, что будет правильнее, если он уйдет, но уходить вовсе не желал. По-видимому, ему хотелось, чтобы я просил его остаться, но я об этом и не думал, а предложил ему узнать через великого князя волю государя.

На следующий день Палицын был опять у меня; великий князь уже спросил государя и привез ответ, что государь не требует от Палицына, чтобы он оставался; это было равносильно увольнению от должности.

При следующем личном докладе, 11 октября, я представил на утверждение краткое постановление о подчинении начальника Генерального штаба министру с указанием, что он докладывает дела государю в присутствии министра. Относительно Палицына я получил указание, что он должен быть назначен в Государственный Совет. Новое положение и назначение Палицына были объявлены 14 ноября.

Таким образом, единство Военного министерства было восстановлено. Увольнение великого князя от должности председателя Совета государственной обороны уже ранее вернуло министру его независимость; попытка Палицына и великого князя руководить из-за кулис деятельностью министра потерпела полное фиаско, главным образом, из-за личной неспособности выполнять роли, за которые они взялись, и теперь, через год с небольшим, они оба были уволены от должностей, и Министерство восстановилось почти в прежнем виде. Результат этот получился без моего содействия, так как я ни разу не жаловался государю ни на Совет, ни на Палицына; он явился следствием общего сознания неправильности организации и сопряженных с нею неудобств; но сколько же вреда эти неправильности успели принести за три года! Каким тормозом они являлись, сколько времени и сил они за это время поглотили, главным образом, у военного министра! Удаление бездарного Палицына от дел я, конечно, лишь мог приветствовать и отнюдь не желал иметь его своим сотрудником; правда, что этим я вооружал его против себя, но я и без того имел достаточно основания не доверять его показной дружбе.

Существовавшее в течение трех лет деление Министерства для меня было удобно в одном лишь отношении – оно с меня слагало почти всю ответственность за состояние государственной обороны, так как печься о ней должен был уже не один министр, а целый Совет, в котором я был лишь членом.

Я упоминал, что 21 октября впервые познакомился с конвенцией, заключенной нами с Францией; в тот же день мы совершенно неожиданно едва не оказались вынужденными выполнять на деле те обязательства, которые конвенция на нас возлагала. Вечером 21 октября я был в Совете министров, который собрался в Елагинском дворце. В начале заседания Извольского не было: он приехал после полуночи и сказал что-то Столыпину на ухо; Столыпин поспешил закончить заседание, отложив рассмотрение всех неспешных дел; в два часа Совет закрылся, и у Столыпина остались Извольский, Коковцов и я. Извольский нам рассказал, что Германия внезапно раздула инцидент, произошедший в Касабланке. Извольский еще недавно был за границей, и как в Берлине, так и в Париже об этом инциденте говорили, как о мелком недоразумении; но вдруг Германия потребовала от Парижа извинения, притом в двухсуточный срок. Из Парижа пришло сообщение об этом с добавлением, что Франция ответит категорическим отказом. Отказ мог иметь последствием войну, в которой и мы могли бы принять участие; Столыпин спросил меня, что я намерен делать для подготовки к войне? Я ответил, что в один-два дня решительно ничего нельзя сделать, поэтому лишь приходится спокойно ждать событий. Наше совещание закончилось лишь около четырех часов утра.

До войны дело не дошло. Немцы спокойно приняли полученный ими отказ; мне говорили тогда, что причиной тому была выяснившаяся солидарность с Францией не только России, но и Англии.

С уходом Палицына мне надо было найти нового начальника Генерального штаба. Это было нелегко, так как я не имел в виду ни одного выдающегося генерала Генерального штаба, а между тем от нового начальника требовались не только большие знания и способности, но и организаторский талант, так как Палицын за три года не сумел еще наладить работу своего управления. Уже весной было видно, что мне, вероятно, придется искать Палицыну преемника, и я остановился при этом на Сухомлинове; он занимал высокое положение командующего войсками и генерал-губернатора в Киеве и получал содержание около пятидесяти тысяч рублей. При таких условиях переход его на подчиненную должность с меньшим содержанием представлялся маловероятным, но от Березовского я узнал, что Сухомлинов вследствие амурных историй хочет покинуть Киев[176] и, может быть, будет даже рад получить место Палицына. Я попросил Березовского прозондировать Сухомлинова в этом отношении. В августе Сухомлинов не давал решительного ответа, но в октябре выяснилось, что затеянный им развод четы Бутович не удается, поэтому он даже думал выйти в отставку; мое окончательное предложение занять место Палицына он принял с благодарностью, и уже 2 декабря он был назначен начальником Генерального штаба.

Впоследствии Сухомлинов навлек на себя много вполне основательных нареканий, поэтому я считаю не лишним объяснить подробнее причину моего выбора. Раньше всего надо отметить, что имя Сухомлинова в то время было совершенно непорочно, и едва ли кому-либо могло прийти в голову, что его, прослужившего более сорока