проводников по лагерю. Здесь были русские парни, попавшие в лагерь за саботаж и за антифашистскую агитацию, была девушка, сбежавшая от пытавшегося изнасиловать ее бауэра из Восточной Пруссии, ее избили и отправили в лагерь. Были здесь чехи, голландцы, участники движения Сопротивления, офицеры-югославы, сидевшие с 1941 года. Были немцы — коммунисты и социал-демократы. Словом, это был лагерь политических заключенных всех национальностей, лагерь особого назначения. Люди сидели здесь без срока.

Рудольф познакомил нас с юношей из Киева, своим другом. Тот не знал, где его родители — его разлучили с ними, когда фашисты оставили Киев, вместе с другими его угнали насильно из Киева на чужбину. Он трижды порывался бежать еще по дороге в Германию, его ловили и нещадно били. Он бежал с завода, куда его направили работать, вновь был пойман, избит и водворен в концентрационный лагерь — без срока. Рассказывал он об этом просто, без тени рисовки, и по всему было видно, что поведение его представлялось ему единственно возможным и абсолютно естественным.

Виктор, так звали юношу, предложил нам начать осмотр лагеря с заднего двора, и мы пошли туда, сопровождаемые все увеличивающейся толпой заключенных.

Первое, что мы увидели на заднем дворе, — были бочки с прядями женских волос. Три бочки уже были закупорены наглухо, на днищах стояли черные штампы. Другие две бочки не успели закупорить и проштемпелевать, так как пришла Красная Армия.

Из этих бочек вывалились на землю копны женских волос — льняных и каштановых, русых и черных, белых и золотисто-рыжих. Это были волосы умерщвленных женщин. Их стригли перед смертью. Этими волосами потом набивались матрацы. Ничто в Германии не пропадало даром.

Тут, на заднем дворе, были не только бочки с женскими волосами, тут было в меньших масштабах все то, о чем мы читали в описаниях Освенцима, Тремблинки и Майданека.

Была свалка мужских ботинок, дамских туфель, пиджаков и кофточек, кальсон и сорочек.

Было углубление, ведущее к стене, где расстреливали, — в стене сохранились дырочки от пуль.

Была газовая камера — сюда водили осужденных на рассвете или когда темнело. Чтобы не поднимать в бараке, из которого уводили на убийство, излишнего шума, осужденным давали по кусочку мыла и сообщали, что их ведут в баню. У входа в газовую камеру мыло отбирали, вталкивали заключенного в камеру, герметически закрывали дверь. Из газовой камеры ход вел в комнату с печами, выложенными из красного кирпича. Этот путь заключенные проделывали уже мертвыми, на носилках. Кости выбрасывались из печей механизированным способом по специальным трубам, в наружную яму. Мы видели эту яму и видели эти кости.

В молчании мы покинули задний двор, прошли мимо маленьких, выкрашенных в зеленый цвет будочек — тут удобно и просторно жили сторожевые собаки эсэсовцев, — мимо аккуратных, утопавших в зелени домиков эсэсовцев, мимо лежавших на земле и гревшихся на солнышке больных арестантов — вид их был ужасен — и вышли на гигантский заасфальтированный плац — место экзекуций и больших лагерных сборов. На этом плацу недавно был забит бычьими жилами до смерти и затем повешен заключенный, работавший в сапожной мастерской и вырезавший из кожи, предназначенной для шитья эсэсовских сапог, кусочек на заплату своих продравшихся ботинок. Десятки тысяч заключенных вывели на плац. Их заставили смотреть на то, как провинившийся был избит, как его, уже мертвого, подтащили к виселице и вздернули. Кажется, это был профессор, чех по национальности.

Рудольф повел нас в барак, в котором он провел девять лет жизни, если все это можно было назвать жизнью. С первого взгляда нельзя было поверить, что тут, в этом бревенчатом сарае, спали пятьсот человек, — казалось, такое количество людей не уместилось бы тут и стоя. Но тут спали пятьсот человек, именно пятьсот, и каждую ночь кто-нибудь умирал, и его место в следующую ночь занимал другой. Впрочем, слово «место» никак не вязалось с тем, что здесь было. Нары, на которых спали Виктор и Рудольф, принадлежали еще четырем заключенным. Как шестеро умещались на этой доске, так и осталось для меня загадкой, несмотря на все объяснения Виктора и Рудольфа и остальных заключенных.

Мы видели в этот день многое, о чем неприятно писать и что не хочется видеть во второй раз, — карцер, где люди сходили с ума, лазарет, где доживал последние часы французский коммунист, бычьи жилы, которыми забивали насмерть.

Рядом с нами шел Виктор, юноша из Киева, и ровным голосом, как на экскурсии, объяснял нам назначение того или иного здания, и Рудольф, вполголоса, чтобы не мешать нам, рассказывавший товарищам последние берлинские новости, и долговязый, длиннолицый голландец, попыхивавший трубочкой, и широкий в плечах, русоволосый, голубоглазый чех, собиравшийся утром на родину. Гревшиеся на солнышке изможденные люди, мимо которых мы проходили, приветствовали нас добрыми улыбками, и в глазах их светилась большая человеческая радость оттого, что они видят, как по лагерю ходят советские офицеры.

Нельзя было не восхищаться этими людьми, сохранившими не только бодрость духа, но и элементарную способность улыбаться, шутить после всего, что они испытали.

Вечером мы покидали лагерь. Мы пригласили Рудольфа занять место в машине. Он покачал головой. «Теперь всем не уместиться». Я не понял. «Ведь уместились же мы, когда ехали сюда?» — «Теперь я не один». Он показал на Виктора. Но наш маленький «штейер-грей» решительно воспротивился — и без Рудольфа и Виктора было уместиться тяжело. Немец решительно выскочил из машины. «Мы пойдем пешком». Виктор запротестовал: «Пешком пойду я, Рудольф пусть едет, встретимся в Берлине». Но Рудольф был непреклонен: он не мог изменить тюремной дружбе. Они решили идти в Берлин вместе пешком.

«Тогда в Берлине вы отнеслись ко мне с недоверием, — медленно, подбирая слова, сказал мне на прощание Рудольф. — Мне было очень больно, но я на вашем месте, наверное, поступил бы точно так же. Поэтому я так обрадовался, когда вы собрались поехать в лагерь, где меня знают. Теперь вы верите мне?»

Я ничего не сказал и только крепко пожал ему руку. Да, этому человеку, просидевшему в таком лагере девять лет и не согнувшемуся, не сдавшемуся, можно было верить, хотя у него и не было никаких документов.

В конце шестидесятых годов, приехав в Германскую Демократическую Республику на премьеру своей пьесы «Между ливнями» в Дрездене, я выбрал день, чтобы непременно съездить в Ораниенбург.

Ведь тогда, в 1945‑м, я и не знал, что там, в Ораниенбурге, находилась именно та самая фабрика смерти, которая войдет потом в самые мрачные анналы столетия под названием Заксенхаузен...

В 1961 году вышли в Воениздате воспоминания бывших узников Заксенхаузена, советских военнопленных.

«Незримый фронт».

Так называется эта