Стало быть, лучник с его стрелой — это духовный вестник? Мне?!

Мне…

Вот-вот наступит время завтрака. Я огляделся: «Бог ты мой, насколько изысканно подобраны цвета и тона в моей новой спальне… Великолепие оттенков и переходов: нежно-сиреневые, тёпло-розоватые, тёпло-белые… А вот глубоко коричневый цвет, совсем чуть-чуть ярко-зелёного…»

Ко мне постучали.

— Да, — чисто по-русски крикнул я и тише повторил разрешение войти по-английски.

Вошёл моложавый и сутуловатый Фусэ, поклонился и поздоровался:

— Охайо, Густов-сан, доброе утро. Госпожа Акико Одо просит Вас оказать ей честь и разделить с нею завтрак. Разрешите помочь Вам одеться.

Немало удивившись небывалой разговорчивости Фусэ, я ответил на приветствие и согласился, и он пригласил из коридора парикмахера и камердинера. Меня побрили, умыли и одели. Кажется, я начал воспринимать запахи, сегодня — хорошего мужского дезодоранта.

Мы с госпожой Одо одновременно вошли в просторную гостиную из разных дверей, сблизились и приветственно поклонились друг другу. Она была в праздничном кимоно.

— Стол накрыт, — почти тотчас провозгласил официант, распахивая перед нами широкие двустворчатые двери столовой. Я предложил госпоже Одо опереться на мою руку.

Завтракали мы вдвоём, разместившись за разными концами длинного полированного стола из чёрного дерева. Госпожа Одо показалась мне не очень отдохнувшей и заметно бледной, с синеватыми подглазьями, внутренне на чём-то сосредоточенной. Её собственная отрешённость и те изменения, которые произошли во мне и заставили свыкаться с ними, помешали мне с нею заговорить.

«Какой-то маскарад с переодеваниями, для меня госпожа Одо гораздо привычнее в белом халате, домашняя, менее официальная. Н-да, лицедейка… Что новенького ещё взбредёт ей в голову? Видимо, влиятельная, раз уж ей удалось выцепить меня из лагеря военнопленных… А причина?.. Взбалмошность, каприз влиятельной особы?.. Кто же, кто она?»

В версию предстоящей вербовки мне как-то уже не очень верилось. Но прежде чем отбросить её окончательно…

— Ответьте, пожалуйста, Одо-сан, скоро ли меня отправят обратно в лагерь военнопленных? Вам ведь не удастся использовать меня в ином качестве. О добровольности — с моей стороны — не может быть речи…

Госпожа Одо не сразу восприняла смысл сказанного мной, а когда поняла, подняла лицо и долго смотрела на меня, не отвечая. Постепенно глубоко чёрные глаза её стали туманными, грустными, потом печальными. Сквозяще печальными, не по себе от таких глаз.

— Мне трудно вам ответить, — заговорила она. — Ваш вопрос неправомерен, вы у друзей. Вы находитесь у друзей, — повторила госпожа Одо. — Я рада, что вы свободно говорите на русском языке.

Её английский я воспринимаю намного легче, чем её русский, но почему русский из её уст так волнует, так тревожит меня?

— Я у друзе-ей, — иронически протянул я, а про себя воскликнул: «Ага! Ухватил, поймал её наконец! Вот оно расхождение — её слова и дела! Вот они, ножницы!.. И глубже доберусь, выведу её на чистую воду… Я обязательно доберусь и разберусь…»

— Вы у друзей, и вам не причинят вреда, — подтвердила она. — Не надо выискивать иной смысл в моих словах! А в отношении вашего возвращения… До сего времени мне не удалось ничего, почти ничего не получилось добиться, — с глубокой горечью в голосе, сохраняя бесстрастное выражение лица, произносила она не сводя с меня глаз. Но и глаза печалью тоже её выдавали. — Как профессионал, вы могли бы понять меня…

— Весьма сожалею, что вы грустны, — сказал я из вежливости, но подпустил каверзно и перцу. — В свое время убедился, что эмоции не в состоянии компенсировать нехватки профессионализма. Примите мои слова, если угодно, в качестве совета. Они ведь не годятся, чтобы утешать.

— За совет — благодарю. — Эта острая моя фраза, кажется, истощила её духовную стойкость. Она умолкла и хранила молчание до конца завтрака.

Мне тоже расхотелось вызывать её на разговор. На откровенность она не шла, поэтому я посчитал, что всё, что от нее исходит, лишено даже малости здравого смысла, я ведь вновь в этом только что убедился. Она продолжала бы гнуть своё, будучи не в силах прервать упрямого круговращения вокруг невидимого и неведомого столпа — основы, вероятно, ложной. Её любомудрие меня по-прежнему не заинтересовало. В утолении его непрерывных запросов я ей не помощник.

Ел я почти без аппетита и, не закончив, поднялся, когда увидел, что она собралась прервать завтрак и встать, как если бы вдруг вспомнила что-то или решила и, не доев, заторопилась.

— Вас проводят в оранжерею, — сказала госпожа Одо, выходя из-за стола. — Прошу, подождите меня десять минут. Мне надо переодеться по-европейски. Мы с вами поедем всё же в горы. У нас это называется… Вам известно, что такое — любование сакурой?

— В общих чертах… — Довольно естественно я пожал плечами. Что ж, коли ей пожелалось, можно полюбоваться и дивным расцветанием японской вишни…

Госпожа Одо помолчала, что-то обдумывая. Потом приблизилась, жестом предупредив моё встречное движение, еле коснулась руки, кивнула мне чуть заметно совсем не по-японски, без поклона, и вышла.

Через гостиную, холл, библиотеку, диванную, ещё холл и другую гостиную, через несколько высоких, просторных и хорошо освещённых залов, стены которых были увешаны произведениями живописи разных времён, народов, направлений, а кое-где заметил и небольшие скульптуры, — я оглядел встреченное по пути мельком, — слуга провёл меня в зимний сад. Сквозь зелень блестели стёкла и светло-серый полированный кузов роскошной представительской «Санкары-Прецизы», с наивысшей точностью исполняющей желания владельца, вспомнил я из когда-то виденной телерекламы.

«Бежать?» — мелькнула было мысль.

Но за рулём «Прецизы» сидел здоровяк-водитель, похожий по комплекции на борца сумо, а кроме слуги, проводившего меня в оранжерею и остающемуся неподалёку, в ней за растениями «ухаживали» сразу три садовника, больше смахивающих на детективов. И поздно и невозможно. Пришлось сделать вид, что меня очень заинтересовали волнистые попугайчики, которые перепархивали с места на место по зимнему саду, слетались, чтобы обменяться лаской или поссориться, издавая при этом сварливое скрипенье и скрежет.

За спиной послышался лёгкий стук каблучков. Я обернулся и, пропустив вперёд госпожу Одо, вышел вслед за нею в стеклянную дверь, предупредительно распахнутую ближайшим к нам «садовником».

Мы с госпожой Одо разместились рядом на заднем сидении автомобиля. Она резко сказала что-то по-японски, водитель отозвался: «Хай!» — «Да», — вспомнил я значение японского «хай», и тут же наружные стёкла в салоне утратили прозрачность. Водитель и двое охранников, усевшихся в первом ряду, отгородились стеклянной перегородкой, которая тоже сразу потемнела. Зажглось мягкое освещение салона.

«Настоящая передвижная тюрьма на колёсах — этот самый представительский автомобиль, — подумал я. — И в двери не выскочишь, замки явно специальные, с дистанционным управлением… И никуда отсюда… Сделаю вид, что дремлю. Пускай мадам-сан уразумеет,