которую дает Дзолла, мы вполне обоснованно готовы осудить Чечилию как человека, которым овладела вещь, к тому же вещь, которая кажется пагубной (машины – это «вздувшиеся тараканы», а спустя несколько страниц – «насекомые, лишенные даже мертвенного очарования, которое дает косматый и твердый панцирь, просто печальные до невозможности и неповоротливые»). Итак, Чечилия – поистине частица отчужденного человечества, но в какой мере отношение к машине, переживаемое ею, отчуждает?

На самом деле такое отношение, пусть в различной степени, неизбежно возникает у каждого из нас, когда мы ведем машину, а ведем мы ее по-настоящему как раз тогда, когда нога – не просто действующая конечность, при помощи которой мы отдаем приказ механизму, но конечность чувствующая, которая как бы продолжает нас в нем, которая позволяет ощутить его как часть нашего тела: только в таком случае мы замечаем, когда нам надо изменить ход, притормозить, прибавить скорость, не прибегая к безразличному посредничеству спидометра. Только в таком случае, как бы прорастая своим телом в машину и в каком-то смысле повышая порог восприимчивости, мы можем «по-человечески» использовать ее, «очеловечивая» механизм и позволяя ему «механизировать» нас самих.

Дзолла сказал бы, что именно к такому результату он и стремился (показать форму отчуждения, теперь настолько распространенную, что никто не в силах ее избежать, даже интеллектуал, пропитанный культурой и преисполненный самосознания) и что, следовательно, такая ситуация – не какой-то эпифеномен, дающий о себе знать в извращенных натурах, а общее и непоправимое оскудение нашей человечности в условиях современной цивилизации. Думая таким образом, он забывает, что подобное отношение (продление нас самих в каком-либо объекте, «очеловечение» объекта благодаря объективации самих себя) имело место уже на заре человечества, когда наш предок изготовил каменное рубило так, чтобы оно своими гранями прилипало к ладони, сообщало руке свои вибрации (во время использования), увеличивало чувствительность этой руки и само как бы становилось рукой, настолько, насколько та становилась рубилом.

Расширение сферы собственной телесности (таким образом изменяя ее изначальные, природные параметры) с самого начала было необходимым условием существования человека творящего (homo faber) и, следовательно, просто Человека. Если мы считаем, что эта ситуация представляет собой вырождение человеческой природы, значит, мы придерживаемся хорошо известной метафизики, в соответствии с которой, с одной стороны, существует природа, а с другой – человек, и не согласны с мыслью, что природа живет в той мере, в какой на нее воздействует человек, в какой она определяется, продлевается и видоизменяется человеком, и что сам человек живет как особое проявление природы, проявление деятельное и преобразующее, что лишь в той мере, в какой он воздействует на свое окружение и определяет его, человек определяется сам и обретает право сказать о себе «я».

От изобретателя рубила Чечилию отличает только степень сложности совершаемого действия, тогда как структура поведения в первом случае аналогична второму. Чечилия не слишком отличается от человека каменного века, который, вооружившись рубилом, приходит в неистовое воодушевление от его использования и колотит своим орудием по орехам, которые собрал, по земле, где стоит на коленях, все больше входя во вкус от этой работы, целиком предаваясь ей и уже не помня, зачем он взял в руки этот предмет (подобно тому, как при определенных оргиастических действах уже не барабанщик играет на своем барабане, а барабан на нем).

Итак, существует предел ante quem[61], когда, предаваясь автомобилю, мы всего лишь показываем, что наш рассудок вполне здрав и что только так и можно по-настоящему автомобилем владеть; если же мы не замечаем, что этот предел существует и что он возможен, значит, мы не понимаем объекта и, следовательно, разрушаем его. Именно так и поступает Прекрасная Душа, но она сама растворяется в этом отрицании. Существует предел post quem[62], и здесь начинается область болезненного. И существует способ понимания объекта, способ переживания опыта, который он нам дает, способ его использования, который, вселяя в нас безоблачный оптимизм, может заставить позабыть о существовании предела, позабыть о существовании постоянной опасности отчуждения. Если бы нам надо было указать на противоположность тому отказу, который совершает Прекрасная Душа (и в качестве примера привести одно из наиболее почтенных проявлений такой противоположности), мы вспомнили бы имя Дьюи.

Дьюи исповедует философию слияния человека и природы, при котором высшим мерилом жизни становится определенный опыт, переживание определенной ситуации, в которой индивид, действие, им совершаемое, среда, где это действие совершается, и орудие совершения сливаются настолько, что (если это слияние ощущается во всей его полноте) возникает чувство гармонии и завершенности. Такое слияние имеет все признаки позитивного (и на самом деле может осмысляться как типичная модель эстетического наслаждения), но может также определять состояние полного отчуждения, принимаемого и даже вызывающего наслаждение именно в силу своих негативных свойств. «Всякий опыт является результатом слияния живого существа с каким-либо аспектом мира, в котором оно живет. Человек совершает какое-либо действие, например, поднимает камень и, следовательно, чему-то подчиняется, что-то претерпевает: вес, усилие, ощущает структуру его поверхности. Переживаемые таким образом свойства определяют дальнейшее действие. Камень слишком тяжел и угловат, недостаточно тверд или, напротив, его свойства показывают, что он годится для использования ради какой-то цели. Процесс продолжается до тех пор, пока индивид и объект не приспособятся друг к другу и этот особый опыт не придет к завершению… Взаимодействие между ними рождает совершенно новый опыт, и его завершение представляет собой установление глубокой гармонии»{148}.

Легко заметить, что понятие Дьюи об опыте (по крайней мере, в том ракурсе, в каком здесь излагается), вполне годное, чтобы определить наше отношение к вещам (хотя и проникнутое оптимизмом, не вызывающим никакой мысли о том, что объект надо отрицать и отвергать), становится понятием, которое могло бы наилучшим образом охарактеризовать с точки зрения абсолютной позитивности типичное отношение отчуждения, точнее говоря, отношение Чечилии к своей машине. Иными словами, поскольку у Дьюи нет трагической догадки, что отношение с объектом может не сложиться как раз потому, что оно слишком хорошо удается, с его точки зрения опыт не складывается (остается не-опытом) только тогда, когда между мною и объектом (окружением, ситуацией) сохраняется полярность, не разрешающаяся в упомянутое слияние; но когда слияние все-таки происходит, завершается эксперимент, который может быть только положительным. Таким образом, отношение Чечилии к своему автомобилю будет «хорошим» по той простой причине, что оно, как отношение, разрешается в полное слияние и переживается как гармония, которая дает о себе знать и в которой примиряются все изначальные противопоставления.

Итак, мы определили две крайние позиции по отношению к неизменно повторяющейся и неустранимой возможности отчуждения, присутствующей в любом