мне для него именно такой живучий надобен. И такой, чтобы не из своих. Мне тут с ними ещё предстоит разгребать: кто верен остался, а кто в лютую годину переметнулся.

Светлый походил по пригорку, постучал узловатым кулаком по узловатой добовой коре. Почесал лоб.

— Давай, уже, твоё благородие, выкладывай. Меня, знаешь, удивить трудно…

— Мелкого своего отсюда увози скорее, — выдохнул Светлый. — Прямо сейчас.

— Чего? Я думал, ты сейчас о государственных делах говорить начнёшь. Тайных да важных. А ты, на тебе: мелкого увози…

— Он мой сын.

Алексей хотел пожурить князя ещё как минимум в паре фраз и тройке оборотов, но все они мгновенно ссыпались с языка.

— Удивил, — после паузы, затянувшейся изрядно дольше, чем того позволили бы любые правила этикета, наконец, сумел проронить черноризец.

— Так, давай только без этих вот идиотских вопросов, как это получилось. Как дети получаются, поди, знаешь. И как молодая кровь в безмозглом теле при виде красивой девки может взбурлить, тоже, думаю, понимаешь. Так вышло. И весь сказ. Молодку с пузом со двора отправили куда подальше. Куда — я сам не знал. Да и… забыл уж давно. Пока Хром не явился. К ней когда-то приставленный. Тайно. Ну, там… мало ли что. Контролировать, словом.

Помолчали.

— Слушай, так те разбойники в начале этой нашей саги, может, шли мелкого порешить? Искали-то они ведь именно Хрома.

— Нет. Вряд ли. Хотя… Да кто их к ящеру разберёт? По крайней мере, не думаю. Ведь когда Хром за эту ниточку дёрнул, клубок же вот в эту сторону размотался, — кивнул князь в сторону изувеченного Киева.

— Но процесс принятия решения — быть или не быть заговору — княгиня Ольга могла и ускорить. Когда ей вдруг донесли, что в стольный град вернулся старый калека с подопечным, годами очень подходящим под ошибку молодости Светлого.

— Ты ври да не завирайся!

— Понял. Кол и прочие репрессии. Молчу.

— Почаще бы. Словом, жизнь мальчишки нихрена тут не стоит. А я не желаю, имея под боком такую занозу для матери, снова подвергать стол опасности. Вот перевезу его в другое место, подальше от Киева, тогда, может, и вернёмся к этой теме. Не знаю. Не решил ещё. А что решил, и решил крепко, что парубка этого тут быть не должно. Сегодня же. Понял?

— Куда ж я его? Опять в это Овнище?

— Не моя справа. Для его же безопасности лучше мне того не знать. Как и раньше. Понял? Снимайтесь прямо сейчас и дуйте к Хрому. Они там с Молчаном где-то у в лесах ещё трутся. Ратиборычу, кстати, тоже ни гу-гу. Уяснил? С одноруким сами разберётесь. Да, и ещё. Захватите с собой вашего толстого. Котлом, кажется, кличут. Ему один бес в ту сторону ехать, к своим.

— Ох ты! Живой что ли?

— Тоже, видать, бога в пятку поцеловал. В полоне княгини нашёлся. Как пошло ночью в хоромах веселье с ножами из-под полы, так его чуть ли не первым и скрутили.

— Что ж не убили?

— Не сопротивлялся.

— Даааа?

— В амбаре каком-то сей воин на девке храпел.

19. Удар из прошлого

Очередной привал сделали у реки. Противоположный берег падал в нее крутым обрывом. А на этом опасность представляли собой разве что плаксиво нахохлившиеся над водой ивы — хотя плевок этого дерева, плюхнувшийся на неосторожную голову, смертельной угрозы, конечно, не являл. Хром сидел на поваленном стволе в трех шагах от воды. Перед ним рассыпало черные прогоревшие угли остывшее кострище. С другой стороны по такой же завалинке растекся по своему обыкновению Перстень. Выстриранную в речке рубаху он разложил тут же, возле себя. Однорукий, в отличие от белозерца, без дела не валялся, правил саблю. Точильным камнем он по ней уже прошелся, сейчас натирал промасляной тряпицей, время от времени косясь на диких уток, копошащихся в прибрежных камышах. С утра Ромей уже подстрелил парочку, но, видать, у пернатых память была очень коротка.

— Сидим здесь уже несколько дней, — не особенно довольно проворчал Хром.

— Можешь пересесть. А мы дождёмся слова Светлого. Наш вестовой уже должен был добраться до Киева. Вряд ли князь затянет с ответом.

В лагере послышались кашляющие крики боярина Молчана. Вот уж кто не мог усидеть на месте, давясь бездействием, как костью в горле. Его ор привлек внимание и Перстня, с сонной ленцой повернувшего голову в ту сторону.

— Хотя пока ждём, его боярская светлость того и гляди всех скоро резать начнет направо и налево, — зевнув и привычно почесав грудь, выдавил белозерец. — Ты, думаю, первым под его нож пойдешь.

— Была возможность. Не зарезал.

— Ну так. Когда тебя ночью поднимают с ложа и объявляют, что к лагерю подошла белозерская рать, ножом сильно не навоюешь.

— Что странно, он и Фрола не порешил, — отложил тряпицу в сторону Хром, осматривая клинок. — Хотя уж за него-то, повязанного и к ногам брошенного, точно никто б не заступился.

— Да как — никто, — для разнообразия поскреб на сей раз бороду воевода. — Светлый мог бы спросить. Как вышло так, что самого высокородного из заговорщиков по-тихому порешили, и даже переброситься парой слов не дали? Звучало бы странно.

Однорукий скосил взгляд в сторону лагеря. Белозерцы, конечно, разбили свое становище в стороне от киевлян. Но никакой вражды меж ними было не видать. Да и гневно мерящий лагерь Молчан Ратиборыч обрушивал свой гнев на тех и других одинаково, без особого разбора. Вот сейчас тыкал в нос одному из белозерцев конской подпругой, распекая то ли за хреновую кожу, то ли за ржу на застежке.

— Как он, кстати? — помолчав, как будто нехотя проронил Перстень.

— Твой голова? Божится, что всё рассказал.

— Спрашивали хорошо?

— Да там особо и не потребовалось. Лучину к бороде поднесли — тут же всё выложил.

— И ничего сверх того, что Ромей выпытал?

— А тебе мало? — звонко взвизгнув, сабля вошла в ножны.

— Да нет. Вестей, конечно, по макушку. В чём-чём, а в этом дерьме недостатка нет.

Черный конь остановился в двух шагах от них. Степняк слетел с него одним неуловимым кошачьим движением, уздечку привязал к суку, торчащему из поваленного ствола, на котором переминался Хром. Коняга тут же шагнула к воде, но привязь подойти к кромке реки не позволила. Подсел Ромей, перешагнув через золу кострища, к Перстню, быстро зашептав что-то ему на ухо. Бывшего тысяцкого это напрягло еще сильнее.

— Ты уж, государь мой тысяцкий, не вели казнить, — выдавил Перстень вроде бы и растеряно, но даже в растерянности этой все равно сквозила