Шрифт:
Закладка:
Ерунда, у всякой семьи по-своему. Главное, что появились настоящие хозяева. Стабильность сгустилась, вот что главное.
Появились, и сразу же появился младенец. Ну, может, не так сразу, может, и девять месяцев прошло, я не обратила внимания. Но младенец жил за стенкой, от нашей кровати его отделяли двенадцать с половиной сантиметров перегородки – толщина кирпича и два слоя обоев. Младенец все время плакал, все ночи, во всяком случае. Мы не высыпались. Мама младенца – хозяйка квартиры – иной раз кричала, но ее нетрудно понять.
– Да ладно, – утешала я мужа. – Младенцы – дело преходящее, год-полтора – и вырастут. Это же недолго.
Муж вздыхал, под глазами у него поселились синие тени: младенец успокаивался к утру, а в шесть муж уже вставал и отправлялся на работу.
Через полтора года ситуация действительно изменилась. Я так и не научилась узнавать соседей в лицо, они тоже со мной не здоровались, тоже не узнавали. Но! За стенкой появился новый младенец.
Теперь дети плакали на пару, словно их всю ночь щипали и тискали духи переменчивой квартирки. Я наплевала на заповеди современного дизайна и купила ковер на стену, вспомнив заповеди бабушки: не для тепла, не для изоляции – от зла снаружи. Муж смеялся так, что чуть не проглотил чайный пакетик из стакана, и я, как никогда, была близка к произношению фразы «Я тебя обожаю».
Муж приколотил ковер, продолжая смеяться. Я приказала своему эстетическому чувству заткнуться. Чувство заткнулось, младенцы – нет. Ковер не спас.
Я бы посочувствовала маме младенцев, нашей соседке, но она неожиданно вошла в голос. Кричала не только на младенцев – на мужа. Ковер все же работал, я не слышала всех претензий, лишь отдельные слова, но направление было предельно ясно: никто не помогает, и муж в том числе. От «обожаю» не осталось следа.
Муж научился опознавать мужа-соседа и начал с тем здороваться. (Он со всеми здоровается в отличие от меня.)
– Как он выглядит? – имея в виду соседа, допрашивала я мужа.
– Ну, у него мешки под глазами, – выдавал скупой и неточный портрет мой спутник жизни. – А еще он, приезжая, по часу сидит в машине у подъезда, прежде чем подняться.
Муж вынужденно чувствовал время: перед сном по часу гулял с нашей собакой.
Время тем временем шло. Младенцы обратились в двух очаровательных девочек, их водили в ясли или детский сад, и я даже научилась узнавать маму-соседку, но здороваться не научилась. Она, впрочем, сама не изъявляла желания.
Плач за стеной продолжался. Но сейчас плакали уже подросшие дети. И по-прежнему кричала мама.
Я вставала поздно, даже не слышала, как уходит на работу муж, как скулит собака, оплакивая разлуку с ним, не слышала, как плачут дети за стеной; меня сложно разбудить – ложусь поздно. В спальню порой приходила, когда уже рассветало.
В тот день я оторвалась от компьютера в семь утра, успела проводить мужа и уже в коридоре услышала, как кричит соседка. На девочек. Невозможно, невыносимо оскорбительно. Оглушительно. А главное – долго кричит. Если бы быстро, я бы не успела, потому что накаляюсь, как древняя электрическая плитка, плавно, пусть с голубыми разрядами, и до оранжевой ярости должно пройти много времени.
Я наплевала на то, что в халате, не причесана, с красными от ночного бдения глазами; я вышла за дверь и позвонила к соседям.
Крики на лестничной площадке были слышны отчетливее, и плач девочек тоже.
Не знаю, зачем она открыла дверь. Я бы не открыла.
Сбиваясь и плохо формулируя, раз пятнадцать повторила соседке свежую мысль, что это же ее собственные дети, зачем так орать. Пригрозила, что сообщу в органы опеки.
– Вы все сказали? – уточнила соседка, и я наконец-то запомнила ее лицо.
Я пожала плечами – а что еще? – и нырнула за дверь, прислушиваясь.
Долго-долго цокали каблучки по коридору – за ее дверью. Что у них там, плитка, что ли? Криков больше не было слышно. Прискучив тишиной, я улеглась и проспала до полудня.
Ночью никто не плакал и не кричал. И на следующий день. Вообще вечерами мама-соседка перестала кричать. И даже принялась со мною здороваться, когда встречала у подъезда.
Я переживала, что вмешалась, влезла в чужие дела. Но детей было отчаянно жаль, и вот же – подействовало. Подействовало, воистину! За стеной стало тихо, муж мой высыпался, ковер можно снимать, но как-то лень.
А после я узнала, что соседка перенесла детскую из комнаты рядом с нами в комнату, граничащую со стеной квартиры другого подъезда. Оттуда не слышно.
Уличная кошка
Больше трех лет живем без кошки… На даче шныряют стаи собак. Заборы не спасают, собаки умеют их подрывать. Каждое лето загрызают котов, дачники плачут, но выхода нет. Спасаются лишь опытные и ловкие кошаки.
Если в доме нет кота, то все коты – наши. Ходят многие: бенгальский Хакан, русский голубой Кузя, раскормленная черепаховая Мурка. И все метят территорию, даже стерилизованные. Это дело я приветствую – мыши одолели, а кошачьи метки пугают мышей. Всех котов кормим, и Мурка, хоть из обеспеченной семьи, не брезгует. Летом появился котенок. Страшненький, тощенький. Ест и озирается, постоянно на стреме. Мяукает, как пищит.
– Нехорошее у меня предчувствие с этим котенком, – пожаловалась мужу, но тот отмахнулся.
Пыталась залучить в дом, чтобы спокойно поел, но в доме котенку хуже, страшнее. Однако приходит. Голод не тетка, пирожка не подкинет. Приноровился ночью кормиться, вместе с ежами. Ежей кормлю тем же кошачьим кормом, что неразумно: нажравшись, ежи не ловят слизней, ну и какая от них польза, от ежей то есть? Ладно, пусть так шуршат.
Котенок неожиданно начал толстеть. Не целиком, только живот. Через месяц отпали последние сомнения – это кошка! Огулявшаяся. А я только-только приучила зверька заходить на веранду, чтобы ел, озираясь в одну сторону, где дверь, а не на все четыре.
Кошка резко набрала вес на моих харчах, но до трех килограммов ей еще далеко. Страшно, что не разродится. Коты-то в округе бо-ольшие: бенгальский, русский голубой, все по пять-шесть кило живого веса. Мурка тоже ничего себе, но к ней нет претензий.
Кошка с рассвета дежурит под окном и пищит: жрать давай. Даю. Назвала Писклёй. Идет на руки, значит, домашняя – была когда-то. Боится ног, это понятно:
