Шрифт:
Закладка:
Лето я потратил на то, что изучал – очень внимательно и тщательно – логическую классику, одну работу за другой. Это был период очень важной для меня логической подготовки. Я много тогда прочел за три месяца запойного чтения. А кроме того, пользуясь тем, что наступило лето, мы начали чаще встречаться втроем – Зиновьев, Грушин и я. Борис Андреевич Грушин очень любил пить пиво, и поэтому мы нередко отправлялись в пивной бар номер один на Пушкинской площади или в пивной бар на Кировской улице – тогда вообще в Москве было много пивных баров, можно было с удовольствием где-то посидеть. Я даже начал пить пиво для компании.
И вот тогда (летом 1953 года) мы впервые, сначала очень робко, начали обсуждать возможные программы дальнейшей работы в области логики. К концу лета наши встречи стали уже систематическими. Постепенно сложилась очень тесная компания, где, как мне казалось, все получали удовольствие от общения друг с другом.
В сентябре я пошел сдавать вступительные экзамены. И на первом экзамене (а это была логика) получил «посредственно». Один из вопросов был «логика Гегеля», второй – «диалектическая логика Маркса и Ленина» и третий вопрос – по категориям Аристотеля. Мне казалось, что все три вопроса я знал лучше, чем на отлично.
Принимали у меня экзамен Черкесов и Попов, которые после каждого моего ответа – а я исписал очень много страниц, с цитатами – говорили «неточно» и задавали какие-то странные вопросы. Но даже когда я уходил после экзамена, я никак не мог предполагать, что я получу тройку. Тем более что остальные кандидаты – пять или шесть человек – были из педагогических вузов, и они, с нашей точки зрения, просто в логике не смыслили ничего. Например, на консультации по логике, которую проводил Никитин, одна из них, ныне доктор философских наук по логике, спросила:
– А вот тут написано «бекон» – это что такое? Про что надо рассказывать?
На что Никитин с некоторым оттенком снобизма объяснял ей:
– Уважаемая товарищ, Бэкон – это не «что», а «кто». Я, правда, не знаю, про какого Бэкона вы спрашиваете, про Роджера или Френсиса, но могу вам рассказать и про одного, и про другого.
– Ну, на всякий случай и про того и про другого расскажите.
Так вот, она получила на экзамене «хорошо». И я, получив «посредственно», был весьма удивлен.
Правда, надо отдать должное Виталию Ивановичу Черкесову. Когда я подошел к нему и спросил:
– Виталий Иванович, как же так? Я сдал все курсы по логике, и все на отлично. Где же вы допустили промашку? И чего, собственно, я не знал?
Он ответил:
– Неужто вы настолько наивны, что можете думать, что мы допустим вас в аспирантуру?
Я подал апелляцию. Ее рассматривали в ректорате и обязали совет кафедры еще раз принять у меня экзамен. Для этого была собрана вся кафедра, включая Войшвилло, Асмуса, Никитина, Алексеева, Черкесова, и экзамен продолжался около трех часов – сам ответ, а не подготовка. Носил он характер уже прямого диспута, поскольку один из вопросов – представления о понятии у Аристотеля и Канта – касался непосредственно моей дипломной работы, а я эту тему очень внимательно прорабатывал в подготовительных материалах к дипломной работе. В особо острых местах лаборант кафедры ходила в «кафе» (так тогда назывался кабинет философии) и приносила соответствующие тексты, которые рассматривались внимательнейшим образом. Войшвилло и Асмус определили, что мне может быть поставлена хорошая оценка, а остальные члены кафедры – что я должен получить «посредственно». Этот расклад очень точно характеризовал степень коррумпированности самой кафедры.
Но к тому времени я уже узнал, что Евгений Казимирович Войшвилло направлен на работу в Венгрию и поэтому взять меня в аспирантуру он не может, о чем он сделал соответствующее заявление на кафедре. И, по сути дела, эта его отправка и решила мою судьбу, потому что все остальные преподаватели, включая и Асмуса, у которого я работал в его спецсеминарах, брать меня в аспирантуру отказывались.
Таким образом, я снова при повторной сдаче получил «посредственно» и, несмотря на то что я имел больше очков, чем другие, претендовавшие на это место, – а их было всего три человека, считая со мной, на три места в очной аспирантуре, поскольку остальные получили двойки по каким-то предметам, – я не был пропущен в силу формального правила, по которому человек, получивший «посредственно» по специализации, не может быть взят в очную аспирантуру. И одно место осталось вакантным. На два других поступили Митрохин и вот та женщина, о которой я рассказывал. Она была аспирантка у Яновской. Ее еще Пётр[193] застал в пединституте – она была там профессором по логике и читала им курс формальной логики на первом курсе и курс диалектической логики на четвертом.
Так рухнула моя надежда «прокантоваться» три года в аспирантуре и за это время подучиться и поработать на факультете. Но по зрелом размышлении я решил, что не проиграл, а, наоборот, выиграл, поскольку получил свободу распоряжения собою, и с совершенно легким сердцем отправился в школу – в те две школы, где я тогда работал: № 9 и № 582, на Якиманке. И с большим удовольствием преподавал там два раза в неделю по шесть часов, получая свои 375 рублей в старой валюте, а все остальное время принадлежало мне. Я мог работать в Ленинской библиотеке, встречаться с друзьями и вообще свободно действовать.
На этом, собственно, и закончились мои студенческие годы – время учебы в университете, но не время моей жизни в университете. Начался очень трудный и тоже очень важный в становлении Московского методологического кружка 1953–1954 учебный год.
Одной из его основных вех было Московское совещание по логике, которое началось в декабре 1953-го и закончилось в марте 1954 года. Это было проходившее раз в две недели как бы расширенное заседание ученого совета факультета, на котором развертывалась дискуссия по проблемам логики – одна из первых в той серии научных дискуссий и обсуждений, на которых вырабатывались новые ориентиры в послесталинский период.
Сразу же после смерти Сталина – буквально с лета, то есть через два-три месяца – начались очень сложные политические и социальные пертурбации: арест и расстрел Берии, затем события с Маленковым и его группой (Маленков тогда занимал пост председателя Совета министров). И одновременно началось движение в кругах научной интеллигенции – сначала очень осторожное, как бы нащупывающее новые формы жизни. И, как это и должно было быть, впереди шел университет и в особенности – философский факультет, ибо философский факультет даже в ту эпоху все равно выполнял свою функцию и был центром инновационных процессов, центром всевозможных нововведений. Именно те, кто кончал философский факультет Московского университета в 1951–1955 годах, кто начал свою деятельность на этом переходном рубеже между сталинским и послесталинским периодами, должны были по самой ситуации вырабатывать какие-то новые ценностные ориентации, новые цели и прокладывать новые пути. И Московское совещание по проблемам логики, собравшее всех московских логиков и тех, кто приезжал из других городов, ближних и более далеких, специально на это совещание, было одним из таких мероприятий в ряду других, где начали формироваться какие-то новые ценности, новые ориентиры, [начали] ставиться новые цели и задачи в рамках марксистской философии.
Другой вехой, тоже очень важной в развитии всего этого круга идей, было совещание, проходившее в марте – мае (может быть, даже и в июне) по теме «Естествознание и философия» в рамках кафедры истории зарубежной философии Теодора Ильича Ойзермана. Заявившее себя на этом совещании направление получило название «движение гносеологов», обсуждалось в нашей печати, в том числе партийной, и было осуждено. И после него было много очень важных событий – в том числе и кадровых решений в разных направлениях.
Это был 1953–1954 учебный год, когда в рамках философского факультета МГУ сформировались два направления: неогегельянское, во главе которого стоял Ильенков, и методологическое, или логико-методологическое, символом которого был Зиновьев. И весь тот учебный год я, по сути дела, непрерывно работал на факультете с молодежью. Там, с одной стороны, функционировал семинар Ильенкова, где работали Лекторский, Глаголева, Захарова, потом Галина Давыдова[194] и др. А с другой – вокруг нас
