утихли, прекрасно осознавал, что ислам имеет ограниченное влияние на страну. Однако он разделял с другими индийскими и ближневосточными писателями о Японии идею о том, что культурные и религиозные традиции служат важнейшими фильтрами для вредных западных влияний, которых можно избежать, модернизировав японский путь. Так, в своем описании японской религии он сосредоточился на буддизме, совершив специальные экскурсии в средневековые города Камакура и Нара, чтобы осмотреть самые важные ранние храмы страны. Его сочувственные, даже восторженные рассказы о бронзовых статуях Камакуры и деревянных храмах Нары были частью официальной мусульманской оценки буддийского искусства, распространявшейся в 1920-1930-е годы. Его акцент на двух гигантских статуях Будды в Наре составляет поразительно восхитительный контраст с недоуменными или негативными отзывами мусульман о буддийских "идолах" несколькими десятилетиями ранее. Вместо этого, как постепенно научились делать британские христиане в Индии, на Цейлоне и в Бирме, он смог переосмыслить их как искусство, а не идолопоклонство. Это, в свою очередь, побудило его подробно изложить историю их искусства, используя сочетание непосредственного наблюдения и консультаций с "Искусством Японии" Диллона.

Мусульмане Индии имели богатую историю создания необычных произведений искусства и восхищения ими, но дисциплина истории искусства возникла совсем недавно, распространившись в Азии благодаря трудам Окакура, цейлонского современника Фазли Ананды Кумарасвами и целого ряда забытых первопроходцев, писавших на местных языках. Хотя ни Окакура, ни Кумарасвами не упоминаются в библиографии Фазли, к тому времени, когда он писал свои работы, идея о том, что статуи относятся к категории искусства, а не религии, широко распространилась среди интеллектуалов с университетским образованием в Индии и на Ближнем Востоке. Это способствовало появлению искусствоведческих работ на таких языках, как персидский, турецкий, бенгали и урду, где заимствованное слово "искусство" было принято для обозначения новой концептуализации ремесленных работ, тонко отделенной от таких старых терминов урду и персидского, как хунар. Хотя Фазли бесконечно менее известен, чем его англоязычные коллеги, такие как Кумарасвами, его книга на урду достигла гораздо большей аудитории индийских читателей благодаря тиражу в несколько тысяч экземпляров.

Однако в период японской истории, когда буддизм подавлялся в пользу "национальной" религии синто, показательно, что, за исключением националистического Ясукуни-дзиндзя, Фазли предпочел не описывать синтоистские объекты в деталях. В отличие от религии Будды, которая к моменту написания Фазли уже была реабилитирована самым известным индийским поэтом урду Мухаммадом Икбалом, синто оставалась незнакомой и совершенно чуждой. Буддизм, напротив, обеспечивал культурную связь между Индией и Японией - свидетельство общей восточной цивилизации, - которую в своих собственных сравнительных целях Фазли стремился использовать не меньше, чем японские интеллектуалы, путешествующие в противоположном направлении в Индию. По аналогичным причинам, когда индийский антиколониальный активист (и бывший житель Токио) Раджа Махендра Пратап опубликовал свою футуристическую карту постколониального мира через год после появления книги Фазли, он дал своей "Паназиатской провинции" альтернативный ярлык "Будда". Как бы ни пропагандировался синто в самой Японии, эта уникальная "национальная" религия не обладала таким потенциалом для индийских националистов.

Мусульмане из других стран подходили к этому вопросу по-разному. Египетский националист Мустафа Камиль, выходец из страны, не имевшей исторических претензий к буддизму, одобрительно писал о синто в своей арабской книге "Аш-Шамс аль-Мушрика" ("Восходящее солнце"). Столкнувшись с дилеммой восхваления культа предков, который вызывал у мусульманской аудитории лишь незначительные возражения, чем поклонение идолам, Камиль тщательно определил синто не как религию как таковую, а как культурную традицию почитания благочестивых предков и стариков. Синто "не выходит за рамки прославления предков микадо и благочестивых предшественников и подражания их праведным поступкам", объяснил он. Как и в случае с представлением буддизма Фазли, здесь также важен выбор ключевых слов-понятий: Камиль выбрал термин "прославление" (тамджид) предков, а не "поклонение" ('ибада), из-за которого синто показался бы его арабским мусульманским и христианским читателям неудобно еретическим. Он даже дошел до утверждения, что японский император на самом деле не считал себя божественным, а просто поддерживал синтоистские ритуалы ради национального единства. Более того, для Камиля эта практика прославления предков нации служила полезным примером для Египта, остро нуждавшегося в единстве. Таким образом, японская религиозность интерпретировалась для широкой читающей публики Азии в соответствии с тем, что такие интерпретаторы, как Фазли и Камиль, считали наиболее полезными уроками для расширения возможностей "я".

Однако использование таких широких категорий, как искусство, традиция и восточная цивилизация, для установления связей и сравнений могло завести межкультурное взаимопонимание лишь очень далеко. Когда дело доходило до более тонких деталей, задача прямой интерпретации другого общества и культуры значительно усложнялась.

 

Поиск источников по японскому обществу

Если случайные эмпирики, прогуливающиеся по городским улицам, были способны выявить видимые свидетельства японского прогресса, то для того, чтобы осмыслить эти наблюдения и связать их с невидимыми событиями исторического прошлого и более загадочными операциями культуры, комментаторам вроде Фазли пришлось обратиться к более обширному своду знаний в виде книг на доступных им языках.

В отличие от своего первого тома, основанного на собственных наблюдениях, эти исследования позволили Фазли написать второй том, в котором, наряду с вышеупомянутыми разделами о праздниках, религии и искусстве, был представлен подробный обзор японского общества в прошлом и настоящем. Здесь он собрал более двухсот страниц данных по истории, географии, этнографии, спорту, образованию, издательскому делу и политике, а также по ремесленному производству и международной торговле (последняя включает статистику по торговле Японии с Индией). Несмотря на то, что к моменту написания книги Фазли собрал довольно обширную книжную полку по Японии на урду, для своего второго тома он выбрал метод информационного аутсорсинга, обратившись к пятидесяти или около того английским работам, указанным в его библиографии. Единственной работой на урду среди них была книга Масуда "Япония аур уска та'лими назм у наск" ("Япония и ее образовательный порядок и организация"), которая также в значительной степени опиралась на английские источники. Что касается других книг индийских авторов, то, хотя он и ссылался на "Дух Японии" Тагора, это был, строго говоря, английский текст, основанный на лекциях, прочитанных студентам университета в Токио. Немногочисленные японские работы, которые он цитировал, все были в английском переводе.

Что касается других работ, к которым обращался Фазли, то многие из них были хорошо известны, хотя к 1930-м годам в некоторых случаях довольно устарели. Опора на английские источники отразилась даже в том разделе, где будущим путешественникам предоставлялась практическая информация о паспортных и визовых правилах, местной валюте и обмене рупий, а также о приобретении туристической страховки. Здесь его источником был "Справочник Бэзила Чемберлена для путешественников в Японию", принадлежавший к серии путеводителей, выпущенных лондонским издательством John Murray. Однако наиболее часто