бригады на фоне собственных портретов и можете сами судить о том, насколько точно и правдиво изобразил нас художник. Ветераны продолжают оставаться в строю. Ветераны идут в атаку по зову трубы — в этом глубокий идейный смысл того, что изобразил художник. Картина поражает. Она проникает в вас не сразу, я честно признаюсь в этом, но в одном я твердо не согласен с майором Харабадзе, мы в республику эту картину не отдадим, мы возьмем ее в столицу и выставим в столичном музее. Мы тоже сумеем сохранить и доставить. Переговоры с Юрой я беру на себя. Кроме того: картина уже самым подробным образом заснята на пленку. Мы готовы не только в дар, но и оформить по договору как заказ сердца, прекрасные слова, ведь «Бой за станцию Дно» написан сердцем, это чувствуется, тут и многослойность мысли, и глубина чувства, и динамика пейзажа. А какой скупой колорит. В этой картине произошло слияние пространства и времени, именно таким образом мы, сегодняшние, оказались там, в далеком сорок четвертом. В этом величие и красота нашего социалистического искусства. Возможно, там имеются отдельные недостатки, пусть о них скажут, искусствоведы, а мы, ветераны, признаем работу своего фронтового товарища, и мы говорим ему… Я что-то хотел сказать. Сейчас…

Аркадий Миронович не успел закончить. Микрофон выпал из его руки и шмякнулся об пол, а сам Аркадий Сычев еще какое-то время смотрел на нас прыгающим взглядом, а потом начал мягко опадать, подогнув колени и поворачиваясь к картине — и вдруг с глухим шумом рухнул на доски, положенные вдоль стены под картиной. И упал-то, смотрите, смотрите, как раз под своей фигурой, и в том же направлении. И лежит в той же позе, подогнув левую ногу, словно продолжает ползти по снегу, волоча за собой волокушу.

Не произошло никакого замешательства. Кто-то, кажется Алексей Рожков, бросился к Сычеву и даже успел подхватить его на руки перед самым падением, смягчив тем самым окончательный удар. Майор Харабадзе уже стоял на коленях, проверяя пульс Аркадия Мироновича.

Оператор хладнокровно вел камеру синхронно с событием, не выпуская падающего Аркадия Мироновича из крупного плана, эти кадры, разумеется, войдут в золотой фонд. Потом оператор не выдержал, опустил аппарат, стоя перед нами с растерянным плаксивым лицом.

Перекальные лампы горели, не ослабевая, воздух в мастерской прогрелся. Дали команду выключить свет. Сделалось мрачно. Глаза с трудом привыкли к новому освещению.

Послышались голоса: «Скорая помощь», «скорая помощь». «Надо звонить. Звоните скорей. У него инфаркт».

Однако, оказалось, что в мастерской нет телефона. Побежали к соседям.

Вартан Харабадзе подошел к Шургину и сообщил: у Сычева острая сердечная недостаточность с инфарктом на этой почве. Все будет зависеть от того, как быстро мы сумеем доставить его в больницу.

— Он жив? — спросил Алексей Рожков.

— Сейчас — да!

Для этого не надо быть майором Харабадзе. Мы видели много смертей на своем веку и могли безошибочно отличить живого от мертвого. Тем сильнее были потрясены мы видом упавшего на наших глазах Аркадия Мироновича.

И дозвониться не можем.

— Вот же машина, во дворе стоит.

— Какая?

— Телевизионная передвижка.

— Правда, давайте скорее.

Возникла Наташа Веселовская.

— Я знаю, где больница.

— Я тоже поеду, — сказал Сергей Мартынов.

Аркадия Мироновича перенесли в передвижку, положили на матрас. Начал накрапывать теплый дождь, но мы продолжали стоять с непокрытыми головами, молча наблюдая, как грузного и тихого Аркадия Мироновича Сычева кладут в утробу машины.

Синяя гора с рокотом ушла. Мы продолжали стоять по периметру сухого прямоугольника, пока он тоже не сделался мокрым.

Полковник Шургин посмотрел на часы:

— Товарищи ветераны. Через тридцать минут от гостиницы отойдет автобус к поезду. Прошу не опаздывать.

10

РАЗГОВОР НА ПЕРРОНЕ — ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Поезд пришел в Москву без опоздания. Ловлю себя на мысли, что сейчас увижу в раме окна Аркадия Мироновича, шагающего по перрону с красной сумкой в руке. Мимо текут чужие люди.

Мы тоже выходим. Кажется, нас встречают. Стройный качающийся стебелек бросается к Виталию Леонидовичу Бадаеву.

— Деда!

— Настенька!

— Как ты доехал, деда? Как себя чувствуешь?

— Что там было! Это прекрасно. Я бегу в одном пиджаке по снегу.

— Деда, что ты говоришь? Ты говоришь неправильно.

— Я говорю правильно, Настенька. Теперь я всегда буду говорить правильно.

— Деда, что с тобой? Я буду плакать.

Я подошел к ним:

— Все правильно, Настенька. Так нарисовано на картине: мы бежим в пиджаках в атаку, бежим по снегу.

Она смотрит на меня огромными плачущими глазами:

— Разве так можно? Зачем вам нужно бежать в атаку? Да еще по снегу.

Внучка уводит деда, с опаской оборачиваясь на нас.

Алексея Рожкова встречает полная дама с накрашенным лицом.

— Зоя, ты? — он бросается к ней.

Зоя обдает его презрением.

— Зачем ты дал Заботкину телеграмму? Не посоветовавшись со мной. Кто тебя за язык тянул? Ты не представляешь, какой там шум поднялся. Стоит тебя отпустить хотя бы на два дня, как ты начинаешь выкидывать фортеля.

— Зоинька, подожди. Если ты считаешь, что я поступил неправильно… Пойдем отсюда, разберемся.

К Александру Неделину подходит подтянутый молодой человек исполнительного вида:

— С приездом, Александр Георгиевич. В