– В таком случае, – говорит продавец-консультант, – я рекомендовал бы вам духи, имитирующие запах туго набитого бумажника…»

Но с другой стороны, подобные случаи все же имеют иной статус, чем поглощенное воображаемыми талерами воображение мужчины. Для женщины порабощенность воображаемыми талерами в значительной степени является эффектом невостребованной женственности, тогда как свободная и востребованная женственность, составляющая «суть бытия» в смысле Аристотеля, прочнее привязана к языку воображения, нежели «частичная» в этом смысле мужская сексуальность. Все же ежедневно подтверждаемое чувство собственной желанности и полное сексуальное удовлетворение перебивают чувственный зов туго набитого бумажника, первичность этой настройки входит в само определение женственности.

Другое дело, что жизнь не так часто благоприятствует расцвету роскошного цветка востребованной женственности. И поэтому воображаемые талеры захватывают власть над воображением женщины в порядке компенсации, а не в порядке всегда возможного смещения и отклонения, как в случае желания и воображения мужчины.

Очерк 2

4

Итак, обремененность заботой о деньгах выглядит не столь уж беспросветной. Ясно, что всегда возможен перебор с печальными последствиями, но ведь и чрезмерная «сексуальная озабоченность» в каком-то смысле порабощает человеческую жизнь, и вообще, когда мы вступаем на территорию одержимости, все знаки человеческих интенций меняются на противоположные. Про одержимость властью сказано уже достаточно, хотя эта одержимость, по-видимому, не образует дискретного алфавита воображения – еще Платон в «Государстве» объяснил, почему тиран несчастен, да и топологическое развитие в этом направлении, скажем так, опаснее для окружающих, чем не столь уж массовое, вовсе не эпидемическое появление Гобсеков и Плюшкиных.

Что касается творческой одержимости или воспаленной воли к авторствованию, то ей, безусловно, многое можно простить, но уж очень она далека от идеи человеческого счастья[102].

Метаболизм номинированного в деньгах воображения и целеполагания в целом налажен – и не просто налажен, можно сказать, что по своей масштабности этот круговорот сначала сравнялся, а затем и превзошел ту роль, которую деньги продолжают непосредственно играть в дистрибуции вещей. Между тем условием свободной циркуляции и самовозрастания денег все еще остается такой критерий, как «общественно-необходимые затраты труда», соответственно, рост производительности труда или, если угодно, скорость дистрибуции вещей (а также изделий и услуг) по-прежнему выступает как главный запрос на применение катализатора (тех же денег) и как ожидаемый, желаемый результат такого применения. А тем временем денежные грезы и взаиморасчеты в своем новом, но пока еще пробном континууме все дальше отходят от первичных очагов применения катализатора – и падение скорости дистрибуции вещей-товаров наносит не такой уж и большой ущерб «остальным» денежным расчетам.

Где-то в идеале, вернее в предельном горизонте, маячит такое соображение: возможно, деньги стоило бы оставить на плаву – ведь работают они, что ни говори, – даже если они окончательно потеряют свою роль в качестве экономического (в узком смысле) стимула и катализатора. И здесь возникает новая возможность преобразования денег; к ее реализации мир, собственно и приступает.

В традиционно-экономическом измерении речь идет о постепенном отходе от фетишизма производительности труда: о новом, уже обозначившемся на горизонте упрощении, скорее «третичном», поскольку вторичное уже было. Впрочем, все последующие упрощения удобно называть вторичными.

Каждое из них дает новую ретроспективу первоначал. Если посредством исходного упрощения, породившего капитализм, были отброшены «культурно-экзистенциальные практики», контролировавшие производство вещей – обряды, заклинания, элементы биографического единства, бывшие неотъемлемой составляющей всякого производства еще в эпоху Мастера, все они были смыты очистительной волной, – то что теперь? А теперь новое упрощение стало возможным и даже понадобилось, когда из производственного цикла окончательно выделился сущностный элемент и катализатор – деньги. Его свойства позволяют ускорять производство вещей, а также настраивать и интенсифицировать абстрактную волю – и, быть может, особую энергичность, которая в чистом виде никогда не встречалась. Прежняя воля всегда была интенциональной, была волей к чему-то, но деньги обладают способностью превосходить любую конкретную направленность воли. Сумма денег значима безотносительно к ее конкретной итенциональности, и это учитывается теми душевными порывами, которые направлены на то, чтобы помочь близким тебе людям деньгами. Они для этого очень даже годятся, поскольку могут быть конвертированы в любое частное благо.

И вот тут-то и возникает подспудное ощущение иррациональной несправедливости: ты готов тратить силы, делать то, что умеешь, готов свернуть горы, отдать последнюю рубашку, но, похоже, никому не нужна ни твоя рубашка, ни штаны, а то, что нужно, лишь привходящим образом, как сказал бы Аристотель, зависит от твоей готовности помочь. Требуется еще найти такое место и такое занятие, где максима твоей воли переводится в товарную форму. А такое место, будь оно за углом или где-то за тридевять земель, всегда отдает какой-то странностью: почему-то (почему?) именно там деньги растут как грибы. Ты вроде продираешься сквозь этот густой дремучий лес – и ни одного грибочка. Выходишь к прекрасному лесному озеру – райское место, просто глаз радуется, – и опять ничего. А где-то в неприметном месте все грибы и растут…

5

Что-то это еще напоминает. Мне, например, прямо сейчас это вдруг напомнило «Голубое сало» Сорокина: вроде бы там совсем о другом, но завиток странности очень похож. Где-то в далеком и очень условном будущем клонируют знаменитых писателей и создают им (клонам) все условия для творчества. Вроде бы симпатичная утопия: разве это не прекрасно, обрести новые произведения Толстого, Чехова, Платонова. Но в соответствии с замыслом Сорокина возродили писателей совсем не для приумножения шедевров мировой литературы. Сделали это потому, что во время создания шедевра вырабатывается особое «голубое сало», обладающее универсальной ценностью (в романе оно способствует обретению долголетия и даже бессмертия).

На первый взгляд перед нами весьма экзотический изгиб воображения автора, но если вдуматься, то ведь деньги достаются нам примерно таким же образом. Ты вовлечен в то, что ты умеешь, знаешь и хочешь – но попутно твой продукт обретает еще и товарную форму. Следовательно, приносит деньги! И чем это не «голубое сало», с той разницей, что некоторые (их называют еще иногда воротилами бизнеса) напрямую вовлечены в «сальное производство» – хотя даже они не до конца понимают, почему именно здесь растут грибы… то есть создаются или заводятся деньги. А вот другие – явное большинство человечества – добывают столь необходимое «голубое сало» без сколько-нибудь внятного соотношения со своими способностями, побуждениями, самыми искренними желаниями. Разве что утешают себя: видно, таков уж замысел Бога обо мне.

Таким образом, траектория следующего упрощения, которое уже началось, и понятна, и насущна. На повестке дня отказ от фетишизма производительности труда и устранение все более теряющего адекватность критерия