поднял тост за британские вооружённые силы, к превеликому удовлетворению Черчилля. Сталин по-прежнему был в хорошем настроении и подсмеивался над советским послом в Британии Фёдором Гусевым, «угрюмым, как лондонский туман». Кэти с любопытством наблюдала, как Гусев «с трудом нашёл в себе силы встать на ноги» и малодушно пролепетать ответный тост{586}.

Но некоторым присутствовавшим за столом происходящее нравилось ещё меньше, чем Гусеву. Сидевший через генерала Антонова от Кэти фельдмаршал сэр Алан Брук «становился всё мрачнее и мрачнее от скуки» и всё возрастающего раздражения из-за того, что горячие блюда доходят до него исключительно в остывшем виде. Бруку не хотелось идти на этот банкет, и соседи по столу ему достались такие, что настроение фельдмаршала вконец испортилось. «Справа от себя, – писал он позже в дневнике, – я имел генерала Антонова, немного говорящего по-французски, но не настолько, чтобы с ним можно было о чём-то живо побеседовать. Слева от себя я имел Гарримана, которого просто на дух не переношу, настолько он меня раздражает»{587}. Вторым несчастным был адмирал Лехи, которого просто-таки зажрали комары и ещё какие-то твари снизу, под столом. Доктора Макинтайр и Брюэнн даже не рассматривали варианта прививать приговоренных к отправке в Ялту американцев от сыпного тифа, а теперь, судя по всему, делать что-либо было уже поздно. Вот Лехи и поносил нерадивых врачей на чём свет стоит, расчесывая щиколотки в кровь от укусов не то блох, не то каких ещё насекомых, молясь при этом, чтобы они всё-таки были не заразными{588}.

Анна была относительно спокойна, пока не почувствовала на себе пристальный взгляд сидевшего напротив Берии. Он ей казался «самым зловещим г-ном» из всех присутствующих – с толстыми губами, выпученными глазами… И он всё время следил, чтобы её бокал был наполнен до краев. А чуть позже Анна с ужасом осознала, что глава НКВД ещё и пытается её… «потискать!»{589}

Тост следовал за тостом, Анна отбивалась раунд за раундом, а сама послеживала за мужчинами не менее пристально, чем Берия за ней. Сосед по столу, адмирал Лехи, всё больше тревожился, не многовато ли Анна пьёт. Ей даже нравилось явное беспокойство адмирала по этому поводу, поскольку сама-то она твердо знала, что его опасения напрасны. Всё в её руках. Ни Лехи, ни даже Берия не догадывались, что стоило им на мгновение отвлечься, она выплескивала из стопки водку и наливала в неё минералку.

Не вполне ясно, что именно заметил и чем встревожился Рузвельт, – то ли тем, что Анна много пьет, то ли тем, как беспокойно на это реагирует Лехи, – но что-то вдруг привлекло его внимание к тому краю стола, за которым сидела его дочь. Посреди ужина он внезапно осознал, что в кругу «счастливой семьи союзников» вдруг нарисовалось вражеское лицо и, обернувшись к Сталину, спросил:

– Кто этот господин в пенсне[69] напротив посла Громыко?

– А-а, это же наш Гиммлер, – ответил Сталин через переводчика. – Это Берия{590}.

Сравнение было поразительно метким. Один из современников Берии указывал[70]: «Не только по существу, но и по внешнему виду эти два изверга походили один на другого: Гиммлер – единственный в окружении Гитлера, кто носил пенсне, Берия – единственный в сталинском окружении». Берия, слышавший всё сказанное Сталиным, в ответ «не сказал ничего, однако улыбнулся, показав свои желтые зубы».

Рузвельту же от того, что советский лидер походя уподобляет своего Берию Гиммлеру, «стало явно не по себе»{591}. Хорошо ещё, что президент был не в курсе, что «советский Гиммлер» весь тот вечер пристально следил за его дочерью.

Сталинская ремарка о Берии, похоже, заронила одну идею в голову сэра Арчибальда Кларка-Керра, британского посла в СССР, славившегося склонностью к пошлому и даже похабному юмору. Кларк-Керр оказался соседом Берии по столу, и весь вечер они непринужденно обсуждали диковинно-вульгарную тему половой жизни рыб[71]. Чувствуя, что его после стольких тостов развозит всё больше, британский посол нетвердо поднялся на ноги, чтобы произнести свой собственный, пока язык его худо-бедно слушается.

Проведя много времени в обществе Кларка-Керра в московских дипломатических кругах, Кэти Гарриман могла примерно предсказать, что сейчас сорвется у него с языка, поскольку британский посол «всегда, похоже, придавал налет непристойности своим тостам». И на этот раз Кларк-Керр поднял тост за Берию, предложив выпить «за здравие человека, который приглядывает за нашими “органами”»{592}.

Черчилль немедленно поднялся с места. Даже если он и не был осведомлен о шлейфе преступлений, тянущихся за Берией, премьер-министр всё равно обладал достаточными познаниями для того, чтобы осознать всю неуместность прозвучавшей подколки. Чинно прошествовав вокруг стола и подойдя вплотную к своему послу, он вместо того чтобы чокнуться с Кларком-Керром в знак присоединения к его тосту, погрозил ему при всех пальцем, приговаривая: «Поосторожнее, поосторожнее!» – но с такой интонацией, что и Кэти, и всем присутствующим было совершенно ясно, что в реальности Черчилль приказывает послу: «Заткнись!»{593}

Не успели собравшимся налить по новой чарке, как Черчилль решил, что ему есть ещё что сказать. По временам витиеватость его речей граничила с бессвязностью, и к тому же у премьера имелась привычка тараторить с такой скоростью, что переводчик от него безнадежно отставал. Но никто не способен был теперь восстановить подобающую случаю благопристойную атмосферу лучше него. Чтобы остудить распаленные выпивкой головы гостей, Черчилль решил напомнить, по какому случаю они здесь собрались.

– Должен сказать, – заявил он, – что никогда ещё за всю эту войну, даже в самые тёмные часы, не ощущал я на себе столь тяжелого груза ответственности, как ныне, в ходе этой Конференции. <…> Мы стоим на вершине холма, и перед нами открыты бескрайние просторы. Не будем же недооценивать трудности. Как показывает прошлое, народы – товарищи по оружию через пять или десять лет после конца войны переставали понимать друг друга. Порочный круг не получалось разорвать, человечество раз за разом скатывалось в яму, а затем выбиралось из неё ценой невероятных усилий, принося тяжёлые жертвы. Теперь у нас есть шанс избежать повторения ошибок предыдущих поколений и установить прочный мир. <…> Защищать свою страну – доблесть, но впереди нас ждут более великие завоевания. <…> Свою надежду я возлагаю на блистательных президента США и маршала Сталина, в лице которых мы и обретем победителей-миротворцев, которые, сокрушив врага, поведут нас дальше по пути решения задач по преодолению бедности, смятения, хаоса и разрухи. <…> Иначе океаны пролитой крови окажутся напрасной и возмутительной жертвой. Предлагаю тост, – завершил он с внезапно озарившимся улыбкой лицом, – за то, чтобы воссиял над всей землей неугасимый солнечный свет всепобеждающего мира{594}.

Кэти на протяжении всего обмена тостами наблюдала за Сталиным. Тот так и просидел весь вечер с выражением тихого удовлетворения и «улыбкой благодушного дедушки» на лице. «Никогда не думала, что такое возможно», – подвела итог наблюдениям Кэти{595}. Теперь Сталину предстояло первым ответить на тост премьер-министра. К велеречивой риторике Черчилля гости были привычны, но и монологи Сталина тем вечером были не менее образными и завораживающими. Даже Черчилль признался, что не подозревал, что Сталин «может бывать настолько экспансивным»{596}.

Начиная ответную речь, Сталин сообщил собравшимся в зале, что обращается к ним как «говорливый старик»{597}.

– Это к тому, – пояснил он, –