Шрифт:
Закладка:
Но даже в БЕ и в ИЧЕ приученный
Святыню чтить, я, голову клоня,
Поник, как человек в истоме сонной.
Это такое же пронзительное воспоминание, как и все остальное в «Комедии» — так бывает, когда в утренней газете, или в книге, или в любом случайно услышанном разговоре упоминается имя возлюбленной. Сердце дает перебой, тело парализовано, но тут же становится понятно, что речь идет о ком-то другом, и все проходит. Поклонение неожиданно берет верх над нами. А светлый дух, вызвавший у Данте это сонное оцепенение, легко читает в его душе все сомнения. Беатриче отвечает в стиле, присущем всем другим диалогам в Раю:
«Как я сужу, — а мне понять нетрудно, —
Ты тем смущен, что праведная месть
Быть может отомщенной правосудно[168].
Здесь важна первая строка ее ответа. Но вспомним, что она говорит это, «улыбнувшись мне так чудно, // что счастлив будешь посреди огня». Она явно очень довольна тем, что намерена сообщить. Знание ее непогрешимо, и потому в столь серьезном ответе слышится восторг, совершенно недоступный пониманию читателя поэмы. Здесь, на вторых небесах Рая, счастливы оба: и спрашивающий, и отвечающая. Беатриче и не думает за счет своего всезнания возвыситься над Данте, просто она — дух, и мыслит быстрее и яснее отягощенного телом человека. Оттого мы видим трудно представимый союз смеха и знания, скромности и великолепия, смирения и непогрешимости. Какой контраст с гипотетическим женским психиатром с надетой на лицо маской официальной улыбки и всепонимания! Здесь все не так. Беатриче просто говорит с улыбкой — как сказал бы любящий человек тому, кого он любит — «Мне нетрудно понять, о чем ты думаешь». В этих словах — радость, и мы должны ее почувствовать.
Если бы Шекспир вслед за песней Ариэля «Буду я среди лугов // Пить, как пчелы, сок цветов»[169] развил понятие духовных небес, у нас была бы хоть какая-то база сравнения. Но великий бард не стал этого делать, так и оставшись «среди лугов». Конечно, можно сказать, что «Буря» представляется этакой частью чистилища, но мы не станем настаивать на этом. Если в пьесе есть злодей, с развитием сюжета ему предстоит либо стать окончательно злодейским и заслужить проклятие, либо пройти очищение. Это обычный литературный прием. У более поздних шекспировских героинь действительно есть что-то от Беатриче, например, у Имогены: «И ты солгал, супруг мой дорогой!..»[170] Но упрек Имогены незаслужен, поскольку она не знает истинного положения дел. Так бы можно было упрекнуть и Данте. Даже он, заботясь о будущем своей поэмы и нашей возможности понять ее, должен думать о «воздаянии», как думал о нем и Шекспир.
Данте словами Беатриче объясняет природу Распятия. Бог избрал именно этот путь искупления, а не какой-нибудь другой.
Никто из тех, мой брат, не проникал
Очами в тайну этого решенья,
Чей дух в огне любви не возмужал.
Здесь многие пытают силу зренья,
Но различают мало; потому
Скажу, чем вызван этот путь спасенья.
Вот для тех, «чей дух в огне любви» возмужал, Беатриче дает развернутый ответ. Для человеческой природы вариантов искупления только два:
Иль чтоб Господь ей даровал прощенье
Из милости; иль чтобы смертный сам
Мог искупить свое грехопаденье.
Сам человек достойным воздаяньем
Спасти себя не мог, лишенный сил
Принизиться настолько послушаньем,
Насколько вознестись, ослушный, мнил;
Вот почему своими он делами
Себя бы никогда не искупил.
Бог не захотел спасать людей «из милости», вот и пришлось Ему Самому стать человеком и принять Распятие.
Между последней тьмой и первым днем
Величественней не было деянья
И не свершится впредь ни на одном.
Бог, снизошедший до самоотданья,
Щедрее вам помог себя спасти,
Чем милостью простого оправданья.
И были бы закрыты все пути
Для правосудья, если б Сын Господень
Не принял униженья во плоти.
Именно это «самоотданье» являет пример наибольшей щедрости духа, и это понимают только те, кто действительно любит. Речь Беатриче заканчивается твердым обещанием воскресения:
На этом основать ты можешь смело
И ваше воскресенье, если ты
Припомнишь, как творилось ваше тело.
К этому моменту они находятся уже на третьем небе Венеры. В первой канцоне «Пира» Данте говорил об этих небесах («Вы, движущие третьи небеса...»). Там это было началом философского анализа любви и мудрости, и теперь вспоминается здесь, где лежит граница конусной тени земли. Здесь радуются души тех, кому не хватало совершенства в любви, которые (как и на двух предыдущих небесах) все еще пребывают в поиске себя. Данте говорит с тремя из них, и у каждого находится оригинальная история, особый смысл которой подчеркнут тем, что рассказчики готовы уйти с этого круга еще выше.
Первый из них — Карло Мартелло, король Венгрии, принц Прованса. Выслушав его представление и узнав бывшего друга, Данте говорит:
То ликованье, что во мне взыграло
От слов твоих, о господин мой, там,
Где всяких благ скончанье и начало,
Ты видишь, верю, как я вижу сам;
Оно мне тем милей; и тем дороже,
Что зримо вникшим в божество глазам.
Ты дал мне радость, дай мне ясность тоже.
Данте радует то, что говорит Карло, потому что это говорит душа, видящая Бога, он радуется вечному качеству этой радости и тому, что слышит окончательную истину. Это же качество радости звучит в словах следующей собеседницы Данте — Кунницы из Романо[171], большую часть жизни не отличавшейся праведностью, но преобразившейся под воздействием
