Ефрейтор Сказычев весело подмигнул Павлине:

— Девушка, не робей! На войне только первые двадцать лет страшно.

— А я и не робею, с чего ты взял?

— Из собственного богатого опыта.

— Ну да, ты ведь уже двадцать первый год в боях и походах.

— А ты очень понимающий собеседник. — улыбнулся Сказычев. — Знаешь, как скучно одному в кабине день за днем? А с такой раскрасавицей только бы ездить!

— Иван! — нахмурилась Павлина.

— Все, Пава! Это последний комплимент. Впереди совместная служба и чистая братская дружба.

Павлина была довольна, что попала не к кому-нибудь, а именно к Сказычеву, которого давно и хорошо знала. Они прибыли в гарнизон почти в одно время. Доводилось встречаться по комсомольским делам, в самодеятельности. Надежный парень. Не беспокоилась Пава и за подружку свою Тоню, которая находилась в следовавшей за ними машине. Вместе с ефрейтором Борисом Башниным, водителем не менее опытным, чем Иван. Вот только добродушия такого, открытости и общительности такой, как у Сказычева, не было у Башнина. Но уж это, как говорится, индивидуальные особенности.

Миновав ворота военного городка, боевые машины и грузовики сворачивали вправо, выезжая на широкую магистраль. Иван вел автомобиль со спокойной уверенностью, плавно вписывая большой грузовик в крутые повороты дороги. Даже рисовался малость перед пассажиркой своим мастерством, но Павлина не замечала его стараний. Смотрела с нескрываемым любопытством, подавшись вперед. Приходилось ей бывать в афганском городе, летала на вертолете в дальние гарнизоны, повидала много интересного, а на такой вот широкой, шумной, с яркими машинами магистрали оказалась впервые.

Грузовики у афганцев высокобортные, черные. На кузовах автобусов — пропыленные хвосты, лисьи и беличьи, разноцветные ленты и тряпочки. Частные машины расписаны кому как вздумалось. Один хозяин нарисовал на борту досточтимых паломников в белых тюрбанах, другой — полуголых женщин на фоне синих волн. Почти у всех машин сзади и спереди болтались цепочки, шнурки с кисточками. У кого попроще, у кого сверкающие серебром или позолотой.

— Злых духов висюльками ублажают, чтобы пассажиров сберечь, — усмехнулся Сказычев. — Лучше лихачили бы поменьше на своих барабухайках.

— А что это такое — барабухайки? — спросила Пава. — Слово-то я слышала.

— Как тебе объяснить, — хмыкнул Сказычев. — Ну, афганские грузовики с наращенными бортами, с навесом над кабиной, чтобы кузов больше вмещал. А вообще-то мы, водители, любую раскрашенную, перестроенную машину барабухайкой зовем. Раздрызганные они здесь, в горах, на плохих дорогах побитые, но ходят. На честном слове. Видишь, сколько драндулетов допотопных! Почти весь автопарк надо менять!

— Вижу, — сказала Павлина, не сводя глаз с дороги.

В отличие от Сказычева, ее интересовали не столько машины, сколько люди. Шли дехкане в просторных рубахах, широких штанах или в халатах. Семенили женщины, у многих из них лица были закрыты чадрой. Пешеходов обгоняли юркие моторикши. Особенно умиляли Павлину остроухие ослики, тянувшие тележки. И все это гудело, кричало, спешило без всякого видимого порядка.

Нескончаемо, один за другим, тянулись пригородные кишлаки, утопавшие в желтеющей листве деревьев: сквозь листву виднелись красные, оранжевые, желтые плоды. Ребятишки-продавцы протягивали с обочины фрукты и сигареты. Распахнуты были широкие двери многочисленных дуканов, прямо на улице перед ними жарился шашлык — ароматный запах его доносило в кабину. Здесь текла мирная жизнь, о войне напоминали только посты афганской армии да вооруженные патрули партактивистов. Но чем больше увеличивалось расстояние между кишлаками, тем чаще встречались замаскированные на возвышенностях, врытые в землю бронированные машины, окольцованные траншеями.

— Тут спокойно, — говорил Сказычев, не отрывая взгляда от асфальта. — Бандиты боятся сюда нос совать. Везде бы так. Разницу-то не поймешь, пока сам не увидишь.

В кабине становилось душно. Полуденное солнце палило с белесого неба, нагревая металл. Вершины дальних гор колебались, будто покачивались, в знойном мареве: казалось, вот-вот приподнимутся и уплывут темными облаками. Ослепляюще сверкала вода в речушке, бежавшей возле шоссе. Заметно уменьшилось движение на дороге, почти исчезли пешеходы, укрывшиеся от жары. Местность становилась однообразней, редко виднелись постройки. Попался навстречу караван верблюдов, нагруженных пестрыми тюками. Прошли дехкане, человек двадцать, с мотыгами в руках и оружием за спиной.

Павлина начала подремывать, но вдруг почувствовала, как напрягся Ваня Сказычев, объезжая углубления на дороге. Ушли под колеса темные пятна гари на асфальте. Справа валялись остовы автомашин, блестело в низкой рыжей траве стеклянное крошево.

— Наши машины? — тихо спросила Павлина.

— И наши, и афганские. Засада была, и мины поставлены. Гляди, как «Татру» изуродовали! Мощный наливник, на двадцать тонн цистерна. Сколько добра-то пропало! В кишлаки небось горючее вез, людей греть, а они его… — Ваня глянул на девушку, осекся на полуслове. — Ну, не расстраивайся. Говорю, привыкнешь. Дальше опять кишлаки будут. Дорога спокойная.

— До самого перевала?

— Почти до самого, — Сказычев помолчал, спросил: — Послушай, Пава, только откровенно… Мы, ребята, по службе здесь. Интернациональный долг, наша обязанность, все ясно. А вот вас-то, девчонок, что сюда привело? Романтика, что ли?

Павлине и ее подругам не раз приходилось слышать подобные вопросы. Обычно отвечали на них, как писали в заявлениях с просьбой отправить в Афганистан: «Хочу испытать себя в трудном, настоящем деле». Это звучало убедительно, патриотично и в общем-то было правдой, хотя, конечно, почти у каждой из девушек были какие-то свои, особые, причины. Павлина, отвечая, добавляла иногда: вся ее прошлая жизнь, дескать, привела к тому, что оказалась здесь.

Поздним и единственным ребенком в семье была Пава. Отец ее восемнадцатилетним парнем попал на фронт в конце войны. А после победного мая вернулся домой на Черниговщину при одной ноге и двух костылях. Да и левую-то ногу с трудом сохранили врачи. Лицо было исполосовано шрамами от осколков. Стесняясь своей внешности, мучимый болью в ноге, Павел Павленко жил замкнуто вдвоем со старой матерью. Окончив техникум, работал контролером на консервном заводе, все свободное время помаленьку копался в саду, выращивая цветы, или строгал, мастерил что-нибудь: очень любил работать по дереву. От табуреток до наличников крыльца — все было сделано собственным руками.

Лишь через пятнадцать лет после войны, оставшись без матери, встретил фронтовик в приднепровском селе немолодую женщину — участковую фельдшерицу: рослую, сердечную, с нерастраченным душевным теплом. Переехал к ней. Родилась у них дочка. И поскольку особых надежд на увеличение потомства не было, а в семье Павленко издавна старших сыновей называли Павлами, то по обоюдному согласию супруги нарекли девочку Павлиной. В общем-то обычное на Украине имя, ставшее редким лишь в последнее время.

Ласковая, дружная сложилась у них семья. Росла Павлинка девочкой крепкой, веселой, радуясь цветам и солнцу, чистым снегам и озорному дождю. Мать и отец дорожили каждым часом, проведенным вместе. По вечерам