Шрифт:
Закладка:
Догнать ее и за волосы притащить назад?
А может, никто не видел?
С этой мыслью он возвращается домой: судьба правого претерпеть многое. Правым он считает себя.
Хабеданк между тем сидит в Бризене. На деревянных нарах. Без скрипки. Скрипку он поручил заботам Вайжмантеля. Мари и Левин уже в дороге, они миновали Гарцево и еще засветло доберутся до Полькау.
Ветер гонит туман со стружских лугов до самого шоссе. Какое облегчение после тяжелого дня! Еще можно различить гряду холмов, что тянется с востока и упирается в берег Струги. Они хорошо видны на фоне темных лугов, на них еще медлят отблески заката. Но вот уже выглянула первая звезда. А с поросших камышами прудов, что лежат западнее, доносится гуканье жерлянок.
— Твоего отца не так легко запугать, — говорит Левин.
— Легко-то не легко, — говорит Мари, — но сколько же можно?
Да, сколько же можно? Хабеданк утомлен годами, он уже не тот, что был, они с Вайжмантелем — два сапога пара, а ведь Вайжмантель — старик. А пожалуй что и можно, пожалуй что и выдержит. Ведь Хабеданк — цыган. Он выдержит даже здесь, в этой, как говорится, бризенской каталажке — в бризенском остроге, этаком казенном сундуке, кирпично-красном, утыканном железными прутьями здании, откуда не увидишь, как восходит на небо księżyc или la lune, проще сказать, луна, или месяц, или, как мне, может быть, кто-нибудь подскажет, кто еще помнит: цыганское солнце; кто помнит, как этот месяц или луна, белая, круглая и чужая, как вода, плыла над лесами, когда огни на земле померкли и вовсе угасли и лихие щеголи-разбойники спустились с гор к своим девушкам, одетым в парчовые наряды, перехваченные поясами кованого серебра, нарядными шалями, шитыми бисером, или пестроткаными лентами. И девушки вышли к ним с звонкой песней, и, услышав ту песню, разбойники укрепились духом и никогда уже ничего не боялись.
Но даже и здесь, откуда не увидишь ни месяца, ни луны, где только сгущается тьма и всегда темней, чем на дворе, и только решетчатое оконце, этот люк, расчерченный вдоль и поперек, чуть светится под потолком, — даже и здесь Хабеданк ничего не боится, он, этот настоящий цыган, у которого есть скрипка и который потому лучше кого другого знает, что такое вечер и темная ночь.
Он сидит, свесив ноги, одинаково готовый и сам вставить слово, и помолчать, ведь он не один в остроге и даже не один в камере, с ним сидят еще трое — один совсем мальчишка да двое лет по сорока, они гуторят меж собой, и Хабеданк охотно их слушает.
За последние три месяца ему пришлось говорить лишь о том, что уже всем известно, но о чем эта троица и краем уха не слыхивала. Ничего о мельнице, как той, так и другой, ничего о Кроликовском и о Пильховой хибаре. Словом, как есть ничего. И только малый имел кое-какое понятие о Неймюле — где он, по крайней мере, расположен. Он как-то побывал в Голюбе. Стало быть, наплывная мельница на Древенце, говорит малый.
То-то и есть, что не наплывная, а совсем наоборот, что одна, что другая, да и не на Древенце вовсе. Но уж если рассказывать, то как следует, по порядку.
Итак, небольшой приток Древенцы, быстрая речушка, на правом берегу два искусственных пруда, и оба принадлежат хозяину большой мельницы. А мельница та стоит — или, лучше сказать, покоится — на двадцати четырех сваях, укрепленных штуцерами и подпорками, обитыми жестью для защиты от льда. И уставлено на мельнице большое подливное колесо и жернова на совесть. Там двоим работникам хватает работы. Теперь-то старик, слышь, обоих уволил. Да они не торопятся уезжать. А другая мельница, много меньше, только прошлый год ставлена на живую руку. Сам Левин из Рожан, он еще дома у себя обучен этому делу, вот и сварганил себе мельничку чуть пониже по реке. Всего-то четыре сваи, да балки, да доски, да легкое колесо, потому река здесь мельче, а как эта шалашка на честном слове держится, то он и раздобыл две цепи и укрепил мельничку, поставив ее на якоря супротив течения. И как она устояла зиму и весну, это просто удивляться надо. И дело у него бойко пошло.
— Хитрюга твой еврей, — говорит малый. — Приезжает с голой задницей и сразу же дела делает.
— Да с чего ты взял? Совсем не с голой задницей, а с деньгами. За каждую плашку деньгами плачено, да из Голюбы на телеге привезено. Я ему еще гвозди ковал и обшивку делал, за два дня все было готово. К нему никто и глаз поначалу не казал.
— Да и с какой стати? — отозвался один из слушателей Хабеданка, усатый, это он в «Немецком доме» Вечорека исколошматил отставного ротмистра, господина Лоевского, старого пьянчугу. Этот ротмистр времен царя Гороха уже не первый раз бахвалился, что нечего, мол, немецкое пиво на каких-то поляков транжирить, это, мол, унижение — немецкое пиво продавать им по той же цене, что и людям порядочным, и что вообще не мешает проверить, дозволено ли их повсюду пускать, ведь этих поляков — что песку на дне морском.
Усач, значит, его отдубасил, хоть и не сказать чтоб слишком, а еще отвинтил у ротмистра орден, да и припечатал им его плешивую голову, она у него вроде налилась кровью, так возможно, что для охлаждения, и вот эта блямба на голове узором и отпечаталась. За что усача и закатали под арест.
— Что это ты завелся насчет какого-то Янкеля? — говорит усач, а другой, который все помалкивал, тоже откликается. Этот из тех, что предпочитают молчать, зато уж если что ляпнут, так хоть уши затыкай. Эти евреи, говори!, Христа распяли, гвоздями-восьмидюймовками прибили. Ему-де это в точности известно. А теперь они разбежались по всему свету, и каинский знак во лбу у каждого христоубийцу отмечает.
Все это уже так старо, что принимается за непреложную истину.
Он сказал это просто так, как человек, не привыкший суесловить, — не повышая голоса и без особого рвения. Ему-де это доподлинно известно, и лично он ничего против евреев не замышляет, ему ли упреждать господню волю, понеже, как это сказано в первом послании фессалоникийцам, все исполнится по слову его, а когда исполнится, он, мало говорящий, нисколько не удивится, ибо сие неизбежно, он разве лишь станет поближе и, пожалуй, немного подмогнет.
Малому уже доводилось такое слышать, все это, разумеется, так, но кое-что тут и не сходится.
